Анна Брэдстрит - Поэзия США

Чуть в стороне от шоссе на Ро́честер, штат Миннесота,
Сумерки мягко опускаются на траву,
И темные глаза двух индейских лошадок
Наливаются добротой.
Они вышли из ивняка, рады-радехоньки,
Приветствуют моего друга и меня.

Мы перебираемся через проволочную ограду пастбища,
Где они весь день щипали траву, одни.
Упруго рыхлят землю копытом, ликуют,
Ведь мы пришли к ним.
Сдержанно выгибают шеи, словно мокрые лебеди.
Они любят друг друга.
Нет одиночества, равного их одиночеству.
Дома они щиплют в темноте молодые побеги.
Мне хотелось бы обнять ту, которая постройней,
Она подошла и обнюхала мою руку.
Она черная и белая,
Ее челка упрямо спадает на лоб.
Ветерок зовет погладить ее длинное ухо,
Нежное на ощупь, как запястье девушки.
И я знаю —
Покинь я свое тело,
Душа бы моя расцвела.

Словно
вечно они гонятся, те, которых
мы гоним —
Под тусклым небом, где,
когда зажглись огни, звезда
пронзила туман, теперь
равномерное
непрерывное
в шесть наших рядов
движение, как во сне…

А люди — мы сами!
разумные, из нутра
машин появляемся
лишь у заправочных станций,
неуверенно
рассматривая друг друга,
торопливо пьем кофе
у автоматов и спешим
назад к машинам,
исчезаем
в них навсегда
ради движения —

Тут и там дома́ за пределами
замкнутого пути, деревья, деревья, кусты
мимо них, мимо нас
автомобили
перед нами
обгоняют, подгоняют сзади
и
слева летят навстречу
слишком блестящие
неумолимо скользят
в шесть рядов
на юг и на север, мчатся,
невнятно бурча…

Кухонный дворик в снегу
лунного света. Снежная
тишина, отдых,
снежная неподвижность.
Козлы для пилки дров,
корыто для стирки белья —
снежной голубизны. Веревка
прогнулась под грузом снега!
Луна заставила смолкнуть
сверчков, лягушки
затаили дыханье.
Летняя ночь, летняя ночь стоит
на одной ноге, как цапля
на снежном болоте, глядя
на заснеженную луну.

Нам придется вернуться туда,
в черный город, засыпанный пеплом,
где, как спички, сгорели года, —

как преступников тянет туда,
где они совершали злодейства.
Но иные мы знали года:

и пылал в синем воздухе прах,
над простором, нам ставшим приютом,
в вышине исчезающий прах.

Там из вихря рождались цветы —
воплощенья мучительной страсти,
жаркий шепот, объятья, цветы.

Но уже не вернуться туда,
где мы жили так страстно и вольно,
где сгорал в жарком золоте солнца
черный пепел оставленных улиц.

Когда гаснут витрины, сиреневый вечер
полнит воздух искрящимся светом,
в ирисовой дымке мерцают
слюдяные зерна, соль асфальта.
Когда все торопятся с работы, на снегу
бесчисленные следы сплетаются в причудливые
узоры;
вдоль домов воздушными шарами проплывают
людские головы;
прохожие напоминают привидения.
Когда меркнет небо и вспыхивают огни,
по заснеженной улице красивой походкой
идут две женщины.
«Знаешь, что я люблю больше всего на свете? —
говорит одна из них. — Жить! И пусть когда-нибудь
я стану старой, больной…
Буду еле волочить ноги,
я все равно…» Ее голос стихает.
В суматохе асфальтовой реки
под шелест колес и гул моторов
кружатся сотни машин.
Темные полоски неба
исчезают за поворотами улиц;
небо, небо, мелькание жизни. Время замерло
в черном пространстве на окраине февраля.

Он сказал, погляди, точно камни,
за кормой нашей катятся ва́лы.
А я видела — белые скалы,
наклонившись над самой водою,
провожали нас долгим поклоном
и в рассветной дали исчезали.

В таинственных провалах и ущельях
в долинах между скал
седой туман
подернутый
лиловыми тенями
мираж озер

и в безднах и глубинах
наших душ
молчание
меж
ночью и зарею
обман и вещество.

Но тот обман
к нам приходящий вновь и вновь
с рассветными лучами,
молчание
парящее
в душе