Анна Брэдстрит - Поэзия США

Теперь я убила, если сумела, не одного — сразу двух:
Вампира, что назвался тобой,
Он пил мою кровь раньше и в этом году. —
Семь лет, если хочешь знать.
Папочка, теперь ты можешь к себе вернуться.

Раздутое черное сердце твое пригвоздили колом.
Ты был деревенским не по нутру.
Теперь они топчут твой прах и танцуют на нем.
Тебя давно раскусили в миру.
Папочка, папа, ты выродок, пусть я умру.

Чиста? — Словом как выразить ощущенье?
Языки преисподней
Пресыщенно — тупы, тупы, как триязыкий

Тупой, ожиревший Цербер,
Что хрипит у ворот. Ему не хватает уменья
Вылизать дочиста

Дрожь сухожилий, грех, прегрешенья…
Плач сухостойного дерева,
Застоявшийся запах свечи,

Свечного нагара, тленья!
Мой любимый, любимый, волны дыма клубятся,
Обвивают мне шею, словно шарф Айседоры [150] Шарф Айседоры — имеется в виду нелепая трагическая гибель американской танцовщицы Айседоры Дункан, задушенной собственным шарфом, попавшим в колесо машины, на которой она ехала. , мне страшно…

Край летящего шарфа зацепит, затянет круженье колес…
Дымно-желтые волны угара,
Загадочные, без конца и без края,

Обволакивают все пространство земного шара,
Душат слабых и престарелых,
Несмелых

И ее — дитя колыбельного сумрака оранжереи —
Зловещую орхидею,
Что развесила в воздухе сад,

Дьявольский леопард!
Радиация испепелила тебя добела,
А через час погубила,

Отравила объятья прелюбодеев
Пеплом, дождем Хиросимы — преступленьем.
Грех, прегрешенья.

Милый, всю ночь
Меня лихорадит. — Бросает то в жар, то в холод.
Простыни — невыносимы, как поцелуй прокаженного.

Три дня, три ночи —
Бульон и лимонный морс.
Волны, вешние волны чисты до отчаяния.

Я слишком чиста для тебя или кого-то еще.
Плоть твоя причиняет страданье.
Так, должно быть, наш мир причиняет страданье богу.

Я словно фонарь. Голова — светла, как луна
Из японской бумаги — моей позолоченной кожи,
До бесконечности тонкой и драгоценной до бесконечности.

Разве мой жар не потрясает тебя? А мой свет?
И вся я огромной камелией
То полыхаю, то меркну во тьме… Вспышки, затменья…

Мне кажется — я поднимаюсь…
Кругом раскаленные вспышки металла, литья. И я, милый, и я
Поднимаюсь в неведомый край,

Чиста, будто девственница, —
Ацетиленовая в окружении
Роз, поцелуев

И херувимов —
Словом, всего, для чего существует цветенье розовых красок,
Но без тебя, без него…

Без него… Да, без него…
(И, словно нижние юбки затасканной шлюхи, все личины слетают с меня) —
По мере движения в Рай.

Она затмевает свой серебрящийся след
тенью небытия.
Зыбкий мерцающий шрам на морской груди
рождает призраки мыслей. Стремясь к земле,
они бесконечно трепещут над темной рябью глубин.

События, впечатанные в янтарь времен,
обвенчали окаменевший тлен
с надеждой на извечную нетленность жизни.

Прошлое становится будущим,
пройдя через великие бедствия,
свершения, обращенные в прах, и рычанье потопов,
смывающих временные вехи.

Луна вплетает тающий блеск
в зверью побежку фар,
в раскаленный оскал огней.

Призрачные нити неона и немые прозрачные тени
сплетаются сети дельцов и магов торговли;
затаившись в безлюдье улиц, они до пришествия утра
собирают в свои ячеи ночную тоскливую темень,
дрожа, оплетают город,
ловят и гасят лучики звезд, ждут…
Акулье скуластое рыло
одиночества черной вселенной
сотрясает островки света,
лежащие вокруг фонарей, —
и на мгновение страх
оплетает сердца скитальцев,
бредущих вдоль похотных улиц
в надежде избавить Страсть от вериг неверия.

Маяки полицейских машин полыхают в душах людей
ореолом священного ужаса. Каждой эпохе
довлеет древнейший промысл. Город рычит:
он зверь. Но его рычание вскипает изначальной стихией —
в черных глубинах ночи таится Левиафан.