Анна Брэдстрит - Поэзия США

Девочка вбежала
Дождь с ее волос бежал
В той тесноте она дышала жадно

За окнами слетали листья
причитая
Так рано! рано!

Мир улитки на блюдце листа?
Чужой мир. Отвергни его.

Уксус в закупоренной бутылке?
Отвергни. Он не настоящий.

Золотое колечко с солнечным бликом?
Ложь. Ложь и горе.

Мороз на листе, белоснежная
Плавильня потрескивает, болтает

Сама с собой на каждой черной
Альпийской вершине.

Замешательство в зеркалах,
Море разбило свое серое

Зеркало —
Это любовь, любовь, мое время года.

Тюльпаны легко раздражаются, здесь же зима.
Посмотри, как все тихо, бело, заснеженно.
Я обучаюсь спокойствию, мирно лежу —
Так свет лежит на стенах, руках, простынях.
Я никто, и безумие мне незнакомо.
Я сдала свое имя и платье сиделкам,
Биографию анестезисту и тело хирургам.

Моя голова сидит между двух подушек,
Как глаз между белых вечно раскрытых век.
Глупый зрачок вбирает в себя все подряд.
Сестры в белых наколках хлопочут, хлопочут,
Как чайки над морем, меня не тревожа,
Что-то вертят в руках, одна как другая,
Все одинаковы, так что нельзя сосчитать.

Мое тело для них — что камешек, и они
Нежно оглаживают его, словно волны.
В блестящих иглах они приносят мне сон.
Я потеряла себя, и меня тяготят —
Кожаный туалетный прибор, похожий на саквояж,
Муж и ребенок, глядящие с фотографии;
Их улыбки цепляют меня, как крючки.

Вещи, набравшиеся за мои тридцать лет,
Упрямо приходят по моему адресу.
А от меня отслоили милые ассоциации.
Испуганная, на каталке с зеленым пластиком,
Я смотрела, как мой сервиз, одежда и книги
Исчезали из виду. Вода захлестнула меня.
Теперь я монахиня, чистая, как дитя.

Я не просила цветов, мне хочется одного —
Без мыслей лежать, запрокинув руки.
Так привольно, вам не понять, как привольно.
Покой мой так безграничен, что трудно вынести, —
Легкость, табличка с именем, безделушки,
К такому покою приходят покойники, навсегда
Принимая его губами, словно причастие.

От чрезмерного пыла тюльпанов рябит в глазах.
Я услыхала и сквозь оберточную бумагу
Их дыханье, настойчивое, как у младенца.
Их краснота громко тревожит мне рану.
Сами вот-вот уплывут, а меня они топят —
Я цепенею от их нежданных призывов и яркости.
Десять свинцовых грузил вокруг моей шеи.

За мной не бывало слежки. Теперь же тюльпаны
Не сводят глаз с меня и с окна за спиной,
Где ежедневно свет нарастает и тает.
И я, невесомая, словно бумажный призрак,
Никну меж взглядами солнца и красных цветов.
Я безлика, мне хочется провалиться сквозь землю.
Пылающие тюльпаны съедают мой кислород.

До их появленья дышалось достаточно просто —
Вдох и выдох, один за другим, без задержки,
И вдруг тюльпаны, как грохот, заполнили все.
Дыханье мое налетает на них, завихряясь,
Как воды реки на заржавленную машину.
Они привлекают внимание и отнимают силы,
Скопившиеся на счастливом безвольном раздолье.

Стены, кажется, тоже приходят в волнение.
Тюльпаны достойны клетки, как дикие звери,
Они раскрываются, словно львиные пасти;
И сердце в груди раскрывается и сжимается,
Тоже сосуд, полный красных цветов.
Вода в стакане на вкус соленая, теплая,
Она из морей, далеких, как выздоровление.

Кто-то зачем-то стреляет в городе —
Бух! бух! на воскресной улице.
Кровь, может, льется из ревности,
Ревность рождает черные розы.
В кого там стреляют?

Слушай, Наполеон, это на тебя, обнажив
Ножи, идет Ватерлоо, Ватерлоо, примеряя
Горб Эльбы на твоей жирной спине.
Это снег, сверкая тысячей лезвий,
Говорит тебе: Тс!

Тс! Ты играешь шахматными
Фигурками из слоновой кости.
Это грязь вопиет, по которой
Шагают французские сапоги.
Русские бело-золотые купола плавятся

В горниле твоей алчности. Облака, облака.
Это пчелиный рой
Гнездится высоко на черной сосне.
Его надо сбить пулями. Бух! бух!
Он наивно верит, что выстрелы — гром.