Анна Брэдстрит - Поэзия США

Выньте залоговую квитанцию, вложите
в конверт, поставьте печать и отправьте
прямо в Пиплз-газ. Это были его давние друзья.
Они были ему больше, чем братья. Они были
как близнецы.

Стащите с него штиблеты.
Снимите котелок. Передайте его носки
в фонд Гуггенхейма [118] Дэниел Гуггенхейм (1856–1930) — крупный промышленник, учредивший фонд своего имени для поощрения молодых писателей и художников. .
Пусть Морганы держат под замком
бесплатные талоны, брошюрки и сведения
о лошадях на дерби, и поднесите
мистеру Гуверу [119] Герберт Гувер (1874–1964) — президент США в 1929–1933 г. пинту джина,
ибо они хорошие люди и они были
его друзьями.

Не забудьте о Жене Танни. Не забудьте Хейза [120] Уилл Хейз (1879–1954) — видный чиновник в кабинете Гувера, миллионер, разбогатевший на производстве голливудских фильмов. .
Вспомните об Аль Капоне [121] Аль Капоне — знаменитый чикагский гангстер 20–30-х гг. . А также о «Красном Кресте»,
Дайте им его спички, дабы они его помнили.
Они были его соседи в этом старом мире.
И они тоже были хорошие люди.

Вот и все, сержант. Ничего более, лейтенант.
Мне нечего больше добавить, капитан.
Подберите труп, накормите, побрейте, найдите
ему другую работу.

Сигару, водитель?
Возьмите две.
Вы были ему верным другом, водитель.

Не осталось даже следа от кофейной чашечки
на мокром подоконнике
Между пассажем галантерейщика и залом
китайского бильярда,
Где мы стояли той ночью, когда шел теплый
чудесный дождь, курили, смеялись, болтали.
Есть ли там теперь хоть один звук иной, чем звуки
покрышек, моторов, спешащих ног;
Отпечатался ли на сырости этого вечера, на истоптанном
тротуаре тот самый большой палец, именно тот
гвоздик или торец именно тогда брошенной
сигареты?
(Это должно, обязано быть так. Ни одно сердце
не должно биться, если это не так. То был
час, сверкающий час, трудный час тревожного
года.)
Там, где мы болтали все это время о жизни и любви,
о логике и чувствах, о тебе и обо мне, о характере
и судьбе, о боли, революции, победе и смерти, —
Есть ли там сегодня хоть одна тень, кроме тех теней,
что останавливаются на миг, а потом проходят
мимо окон, запятнанные таким же теплым, тихим,
редким дождем?

Да где же мы снова найдем еду для пропитания,
тряпье для прикрытия наготы, кровлю и кровать,
если проныра с Уолл-стрит влез в свой
звуконепроницаемый, не доступный для людей
и наперед оплаченный склеп?
Как же можем мы совершить прогулку к окраине
городским транспортом, к роскошно вытянувшейся
песчаной отмели на побережье Майами?
И раз мэр отчитал банкиров,
раз федеральный прокурор аннулирует указы о взятках,
раз духовенство проповедует в защиту дома своего, —
о неустрашимые солдаты в хаки,
о стойкий нищий, о испытанный бродяга,
о ни с чем не сравнимая техника,
о счастливый поденщик, о еще не выкопанный скелет,
о обаятельный и стройный муляж для стрельбищ,
о опрятный, удачливый, сильный, честолюбивый,
бравый потенциальный призрак, —
есть ли еще какая-нибудь работа, чтобы остаться
в живых, есть хоть что-нибудь,
что остается невысказанным?
И все-таки кто застрелил человека в голубом комбинезоне?
Кто купил лесопильню?
Кто взял матрац, стол, клетку с птицами и свалил их
в кучу на улице? Кто метал слезоточивый газ
в лицо пикету?
Кто поджигал урожаи? Кто истреблял стада? Кто сровнял
с землей городок из ящиков?
Кто принес факел на погребальный костер негра?
Кто забил окна и включил газ в доме, где
оставались трое?
Нет больше хлебных конвейеров. Нет дубинок.
Нет Рузвельтов. Нет Хорстов.
Нет больше бродячих танков, Уинчеллов, правдивых
новелл, депутатов, нет больше штрейкбрехеров,
Нет больше преданных, ура-патриотических,
двурушнических лиг, нет
Ку-клукс-клана. Нет милосердия. Нет DAR.
Нет джентльменов старой гвардии, назначенных
в гвардию спасения главнокомандующими
черной гвардии при тыловой гвардии в
составе отечественной гвардии, 2-дюймовых,
3-дюймовых, 6-дюймовых, 10-дюймовых,
12-дюймовых.
Нет больше 14-, 16-, 18-дюймовых снарядов.

Напоминает себе по-французски посол
(Пьюсер), зачем полегли здесь эти ребята
(Ныне прах), видя крестов частокол
Над теми, кто был молодым когда-то, —
В ту ночь к моей двери в Брюсселе ветер пришел:
Я слышал, как стонут, ветром распяты,
Деревья за дверью; гудели стены, и пол,
И крыша дома; я был здесь впервые,
В этой стране, и мне казалось, что ветер завел
Странную песню. Помня, что мы тут чужие,
Я и он, мертвый, заснуть я не мог;
Я знал, что он слышит порывы тугие,
Чувствует трепет корней, но ему невдомек,
Знавшему только дыханье озер иллинойсских,
Откуда здесь взялся ветер.
— Говорит, что парней ковбойских
Родина не забыла, что мертвых покой
Не нарушат ни боль, ни зло — величье их дел геройских
Сограждане чтут —
В Генте родился злой
Ветер. Пахнуло дождем, и меж рядами
Изгородей понесся ветер, но не морской,
Который рождается над волнами,
А тот, что ломает ивы, заканчиваясь дождем.
Я знал — он ждет.
— Отмечает, что знамя
На этом поле, омытом их кровью, стало клочком
Америки среди Фландрии (стилем гордится) —
Какие счастливцы! —
А ветер жгутом
Скрутил, потом раздавил колосья пшеницы
Своим тяжеленным брюхом; а в Варегеме
Замер в траве над холмом, где мертвый ютится,
Слушает, ждет.
— Замечает, что теми,
Кто спит здесь, гордится и эта страна
И признательна им, —
Хриплы слова и немы
Под покровом сухой травы, у них одна
Судьба — быть брошенными на ветер, стать под травою
Сором на сите червей, слова — пелена
Песка над песчаной мертвых страною.
Корни травы напряглись в усилье слепом,
Он ждет вместе с каменною землею —