Анна Брэдстрит - Поэзия США

Под лунным светом Всемогущей Плоти
И я кричала кошкой в час ночной,
Уйдя из башни, выстроенной мной,
Не для того ль, чтоб в галочьем помете
И в живописи детской озорной
Ей вековать? У башни, под луной,
Сидят соседки так, как некогда их тети,
Судача обо мне и о моей работе.
Какая есть, однако это я
Ту башню возвела, она — моя.
Во имя Красоты взлетевшая высоко.
В ней боль и гордость — все, что было у меня,
Кость честная, мысль, полная огня,
И жар ночей, где я была не одинока.

Не умирать от жалости, а жить,
И есть и пить, чтоб крепнуть и расти,
Чтоб чище кровь, чтоб тверже стать в кости,
И чувствовать острее, и хитрить:
Тому, кто тоже хочет есть и пить,
Нежирную похлебку поднести
Из нашей жалости. Ах, господи прости,
Ее бы понаваристей сварить!
Денек сентябрьский синий, тут и там
Уже краснеют клены по холмам.
Затем, чтоб слабым я могла помочь,
Вскормить свой ум и волю надо мне б,
Взбодриться и тоску отринуть прочь,
Пить полный кубок, счастье есть, как хлеб.

Земля своих детей не понимает.
Когда не по себе бывает нам,
От шума городов изнемогая,
Мы возвращаемся к ее лесам.

Земля для всех распахивает двери,
Хотя ее созданьям счету нет:
Подранки — люди и подранки — звери
Бредут к ней, волоча кровавый след.

Земля чуть спет встает, листвой хлопочет
Украсить год, потом листву стряхнуть,
А горевать, баклуши бить не хочет —
Ей недосуг негромко помянуть

Того, кто не хранит всего, что было,
Лежит в покое дни, года, века;
Того, чья безымянная могила
В угрюмом запустении горька;

Того, кто знал печаль и поражение,
Того, кто друга отдал, не скорбя,
За лист ольхи — земное утешенье,
Которое не сознает себя.

Детство — не от рожденья до возраста, когда ребенок,
Став взрослым, бросает свои игрушки.

Детство — это царство, где никто не умирает,
Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,
Умирают, те, кого не видят или видят редко,
Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,
И исчезают, и как будто даже не существуют.

И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом,
И волоски их меха шевелятся
От блох, раньше совсем незаметных;
Блестящие, коричневые, чуя недоброе,
Они перебираются на живых.
Вы берете сапожный ящик, но он мал, так как кошка не свертывается,
Находите другой, побольше, и зарываете ее во дворе и плачете.
Но вы не просыпаетесь потом, спустя месяц, два,
Спустя год, два года, вдруг среди ночи
И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: «О, боже, боже!»

Детство — царство, где никто не умирает,
Никто из близких; матери и отцы не умирают.
И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» —
Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по окну наперстком!» —
Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,
Еще будет время сказать: «Прости меня, мама!»

Стать взрослым — значит сидеть за столом с людьми,
которые умерли, молчат и не слышат.
И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их
любимый напиток.
Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины,
и она их не соблазнит.
Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовали
С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —
И это их не заинтересует.
Кричите на них, побагровев, встаньте,
Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них —
Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла.

Ваш чай остыл.
Вы пьете его стоя
И покидаете дом.

часто моргали и опасались змей. Зебры,
своей непохожестью
кичащиеся; слоны с белесой, как туман, кожей
и хваткими приспособлениями;
и эти кошечки; и попугай —
зануда при ближайшем рассмотрении, — хвативший
еды различной и коры древесной через край.

Я вспоминаю их величие, или скорее остатки
величия. Трудно припомнить повадки,
голос и даже облик, когда речь идет
о случайном знакомстве двадцатилетней
давности; но мне его не забыть, этого Гильгамеша
среди
мохнатых плотоядных, этакого кота