Анна Брэдстрит - Поэзия США

И говорит она: «Когда, проснувшись,
Пытают птицы сладким вопрошаньем
Реальность бытия полей туманных,
Я счастлива. Но птицы улетят,
Поля остынут — где же будет рай?»
Нет на земле пещеры для пророчеств,
Над гробом нет химер, а под землей
Нет подземелий золотых, а в море —
Блаженных островов, приюта духов,
Ни юга наших грез, ни пальм далеких
Нет на земле, ничто не длится дольше,
Чем зелень по весне, но может жить
Как память женщины о птичьих песнях,
Как жажда видеть вновь июньский вечер
И ласточки пронзительный полет.

И говорит она: «Да, это счастье,
Но есть потребность вечного блаженства».
Смерть — мать прекрасного, она одна,
Единственная, жажду утолит
И выполнит желанья. Хоть рассыплет
Листву забвенья на тропинках наших,
Тропинках скорби, тех тропинках, где
Триумф звучал, как бронза, где любовь
Слова шептала нежные чуть слышно.
Она прикажет иве шелестеть
О девушках, сидевших здесь когда-то.
А юношам на брошенное блюдо
Велит насыпать новых груш и слив.
Попробуют их девушки и вспыхнут
И бросятся бежать, шурша листвой.

А там, в раю, нет смерти? Зрелый плод
Не падает? И ветвь томится вечно
Под бременем, там, в неизменном небе,
Ином, но схожем с бренною землей,
Где реки, как земные, ищут моря
И не найдут, где море, как у нас,
Уходит, равнодушное, все дальше?
Так что ж, и там сажать на реках груши,
Приправить море ароматом слив?
И ткать шелка такие же, как наши,
И красить их в такие же цвета?
Касаться струн банальной нашей лютни?
Смерть — мать прекрасного, и мы предвидим,
Бессонные, в ее горячем чреве
Рожденье наших матерей земных.

Восторгом, оргиями, хороводом
Восславят люди солнечное утро,
Восславят солнце, потому что солнце —
Не бог, но словно бог среди людей,
Нагое, как родник, родное людям.
И песнь людская станет песнью рая,
Из крови их вернувшись к небу вновь;
Все голоса сольются в этой песни,
Зыбь озера, где отразился бог,
Деревья-херувимы и холмы,
Что будут вторить хору долгим эхом.
Люди, что смертны, солнечное утро
Войдут в одно божественное братство.
Откуда шли они, куда уходят,
Роса на их подошвах возвестит.

Ей слышится, как над безмолвным морем
Глас вопиет: «Гробница в Палестине —
Не портик для слоняющихся духов,
Но гроб Христа, в котором он лежит».
А жить нам здесь, где солнца древний хаос,
И древний распорядок дня и ночи,
И одиночество в открытом море,
Нас окружающих, как острова.
Олени прыгают у нас в горах,
В степи свистят свободно перепелки;
Полны лесные дебри сладких ягод;
А вечером, одни в пустынном небе,
Случайной стайкой голуби кружат
В движеньях двойственных, покуда канут
Вниз, в темноту, на распростертых крыльях.

В доме был мир, в мире — покой.
Читатель стал книгой, а летняя ночь

Стала словно бы содержанием книги.
В доме был мир, в мире — покой.

Содержание рождалось как бы не книгой,
Хотя читатель склонялся над нею,

Хотел склоняться, хотел бы
Стать мудрецом, для которого книга

Содержит истину, а ночь — мысль.
Мир был покоен — так было надо.

Покой углублял содержание книги,
Усиливал мысль, и в доме был мир.

Истина в исполненном спокойствия мире,
Где нет иного содержания, — это

И летняя ночь, и дом, и покой,
И читатель, склоненный над книгой.

Господь и ангелы поют, чтоб мир уснул.
Огромная луна горит над горизонтом,

И стали вновь слышны сверчки в траве. Луна
Вновь разжигает потухшие воспоминанья.

Он лежит в постели, а вечер ночной дует в окно.
Колокола звонят и звонят. Это не сон. Это желанье,

Да, конечно, желанье… неудержимое,
Пробудившее в полночь, приподнявшее на постели,

Приковав его взгляд к подушке, черной, как траур,
В этой трагической комнате… желанье отчаянное,

Как самый сильный инстинкт. Желанье чего?
Он сам не может понять, мучительно думая.

Но жизнь понимает, она выполняет желанье,
Пристально вглядываясь в голову на подушке,