Анна Брэдстрит - Поэзия США

Где б он ни был — хоть в бочке меда,
Хоть на небе седьмом — везде,
И подавно среди народа,
Был в отчаянье он. И где

Было помнить ему о крыльях
Милых ног и воздушных рук.
Он бежал от нее, как кролик,
И считал: это ловкий трюк.

Как античный певец на бронзе,
Раздираемый на куски,
Он пытался в стихах и в прозе
Вызнать имя своей тоски.

В ад отправленный, он не ведал,
Ни зачем, ни хотя б за что,
И в смущении проповедовал
Убедительное Ничто.

Неожиданно и стремительно
Он вернулся к своей судьбе —
Для кого-то обворожительной,
Для него — недурной собой.

Но в объятьях, в тепле, от таянья
Был далек он, как никогда,
И лелеял свое отчаянье,
Как сорвавшаяся звезда.

Кентуккских вод прохлада ключевая!
С четверкой сорванцов к речной волне
Спешит малыш, от зноя изнывая,

Здесь лозы льнут к деревьям в тишине
И у щеки лист лопуха ворсится
Ладошкой Навсикаи. Вновь во мне

Скупой слезинкой детство золотится,
И, высохшие, ожили ручьи
Любви и страха. Вновь былое длится,

И дрозд, качнувший ветку в забытьи,
Насторожил под деревом тюльпанным
Пружину мокасиновой змеи…

Тропа над плесом поросла бурьяном,
С небес течет расплавленный свинец,
И мы шагаем в полусне дурманном —

Билл, Чарли, «ниггер» Лейн (его отец
Был врач), тиликавший на флейте Гарри
И Аллен — я — прославленный пловец.

Сумах поник листвой, как на пожаре,
Заждавшись подаянья облаков,
И мы бредем в полуденном угаре

К воде, чей и в ночи не молкнет зов.
Лейн закричал: «Передохнем немного!»
И тут — глухою дробью — стук подков…

Одиннадцать гнались по краю лога
За тем, кто изнемог и был темней
Щербатых плит у старого порога.

И как спешат подобием теней
Лунатики по скошенным карнизам,
Когда инстинкт всех навыков верней,

Мы очутились у реки и низом
Брели, от страха проглотив язык,
По узкой тропке над потоком сизым —

Нам слух глазами стал. И вновь возник
Отряд, но с ним не появился снова
Тот, кто бежал. И я ослеп на миг,

Увидев это воинство Христово —
Позором изнуренные тела…
Потом тропа вдоль берега крутого

Пошла ровней и к бухте привела.
Мы на песок присели сиротливо,
Вода рябой прохладою влекла.

Но, словно водоросли в час прилива,
Зашевелились волосы, и весь
Поджался я, услышав, как с обрыва

Слова скатились — горестная весть,
Как будто горсточка земли упала
В могилу: «Это мертвый ниггер здесь».

Шериф, на явор опершись устало,
Травинку отломил не торопясь
И, ковырнув в зубах, отметил вяло:

«Мы опоздали», — нехотя склонясь
Над Мертвецом остывшим, чью сорочку
Кровь запятнала и сухая грязь.

Слепень куснул удавленного в мочку.
Шериф легонько голову носком
Подвинул, поместив ее на кочку.

Друзья бежали под уклон гуськом,
И я был рад их бегству. Вечерело.
Подъехал всадник. Спешившись, рывком

За ноги потянул большое тело.
Набросив петлю на ступни, шериф
К луке веревку привязал умело,

Труп изогнулся, будто был он жив,
Напрягся — словно леска со стремниной
Сражалась, уступая… уступив…

Шериф бранился, но тому причиной
Был не мертвец, а пыль, ее поток
Над кавалькадой, мчавшей по пустынной

Дороге в городок. Я здесь не мог
Остаться дотемна! По теплой пыли,
Босой, я припустил не чуя ног,

Как жаба, прыгал через рвы, в бессилье
Хватая воздух ртом, а сам глядел,
Как всадники к суду свой груз тащили —

Труп, над которым, точно саван, рдел
Закат, а пыль, клубясь, преображала
В толпу три смутных тела. Я летел,

И с каждым вздохом в грудь вонзались жала.
Потом один стоял, а голова
Безликая на площади лежала…

Столь личная, когда была жива, —
Отныне всем она принадлежала.
Но плакала над нею лишь трава.

О стекла осень бьется,
И мне открылось вдруг,
Что я на дне колодца,
И юность канула во мрак,
И на губах паук.