Анна Брэдстрит - Поэзия США

Их чада, рассеиваясь, летели, как зерна проса в сырую
прель.
Жены их, выброшенные, как ветошь, в дальних углах
умирали где-то.
Говорили «Мистер» невесты-жены, не понимали, что
значит постель,
Утром стыдились, шелк обожали, носили ключи
от буфета.

— Умрем в окопах, если потребуется, — Бауи из Аламо
сказал.
И умер, левой стопой вперед — еще в броске,
в продолженье жеста:
Голова запрокинута, глаза сужены, палец на лезвии,
вниз кинжал.
— Великий джентльмен, — сказал Генри Клей. Смотри
портрет Бенжамина Веста.

Или возьмите тех безымянных, от которых вообще
ни портретов нет,
Никаких медальонов, ни перстней с печатью, хотя
поломанный и заржавелый,
На чердаке или так, на земле, длинный Дечерд валяется
много лет;
Или желтая Библия, Слово Божье, им служившая
правдой и верой.

С ангелами боролись иные — и пали возле амбара
с зерном.
Бились со зверем в себе и обманом, зная, что путь
к торжеству заказан.
И также пали, кто с пеной кровавой у рта, со сломанным
кто ребром.
Как сладко слезы текли! Бродили по темной стране
со старым рассказом.

Некоторые процветали, имели черных рабов и акры и ели
на серебре,
Но помнили крик совы, вспоминали, как в сумерках
пахнет паленым медведем.
Любили семью и друзей и терпели так долго, как можно
в этой дыре, —
— Но деньги и женщины — разорение, махнем
в Арканзас? — Ну что же, едем!

Один из моих был земельной акулой или как пухлый
какой фолиант
С подмоченной славой. «Большой и бесформенный, как
мешок с картошкой или фасолью,
Перекинутый через седло. Знает мало,
но проницательный», — говорят.
Так из истории он выезжает с толстой шеей и тонкой
ролью.

А этот с Шилохом воевал, стал странен, как он, ночами
скрипку терзал.
Ребята Техасом его изводили. — Будь проклят он, нет
ничего там! — но, вздорный,
В фургоне умчал, чтоб всем доказать, и, если хотите,
свое доказал,
Когда через год — Будь проклят Техас! — опять вернулся
к блевотине черной

И умер, и умерли все, и мертвы, и голоса их звенят
из тьмы,
Как последний сверчок морозной ночью, в траве
затерянный, и едва ли
Нам о выборе нашем они расскажут, умоляя лишь об
одном: чтоб мы
Их старую, их прожитую жизнь — хоть словом одним
оправдали.

Склоним же над прахом их в поздний час уши сердец
своих
И, чему хотят они нас научить, постараемся научиться,
И великодушно простим недостатки и даже величие их,
Ибо дети мы их в человеческом свете и под сенью
хранящей Господней десницы.

За ночь померкли рощи.
И будто забылась боль,
Что прочь тебя гнала.
Но оживляется болью боль.
И забывается — через боль.

Опавший лист ореха
В дымке скользит золотой.
Мальчишки в той роще рыщут,
Кричат, шуршат золотой листвой.
Эхо в роще полусквозной.

Опавший лист ореха.
Мальчишки ушли. Во мгле
Ни звука, и только белка
Ворошится в листве на пустынной земле.
Или тень это ходит во мгле.

Граненая головка —
Изумрудная змея
Весной оживет, услышит:
Там поступь на тропке лесной — не твоя.
А все-таки ждет змея.

В траве забвенья глуше
Твои шаги из года в год.
Пришел — убил — и дальше.
Змея там другого убитая ждет.
Придет — убьет — уйдет.

За ночь померкли рощи.
Не ты ли стоишь во мгле
И молча ждешь, когда же
Белый цветок опадет во мгле.
Помни об этой земле.

Когда мир будто ось в колесе, — недвижимее нет,
Когда ветер, что снасти нам рвал полстолетья, стихает,
Когда воздух безвольно, отчасти притворно, вздыхает,
Перепутав, где север, где юг, — появился на свет.

Ты явился в наш век, где с нервическим тиком часов
Сердце, такая, спорит о тактике силы всевластной,
Ты в столетье вошел в час едва ли, не самый злосчастный
И с улыбкой глядишь, как хиреет старик-филосо́ф.

В час, когда на блевотину пес возвращается смрадный,
Страх во тьме компромиссов раскрыл свой цветок белобедрый,
Когда Зло и Добро вершатся с улыбкою бодрой,
Слившись в рукопожатье навек на картине парадной.

Ты вошел в этот год, когда все обещания лгут,
И цветам не цвести, и померзнуть плодам недозревшим,
Нет пути молодым, и всеобщий отбой — устаревшим,
И куда, невозможно понять, и откуда бегут.