Анна Брэдстрит - Поэзия США

с грифельно-серыми треугольными метками на передних
лапах и жестким
хвостом,
бросающего сухо: «Хорохорятся тут всякие,
а потом
с плохо скрываемой злобой, дрожа всем телом,
бормочут бессвязно,
что, дескать, где нам постичь искусство; делают
из всего проблему; надуются, важные,

словно это — непостижимая тайна, такая же симметрично
отчужденная, как фигурка, вырезанная из хризопраза
или холодного мертвого мрамора, зловещая
в своей власти над нами и бездоннее,
чем море, которое предлагает нам лесть в обмен
на пеньку,
лошадей, золото, мачтовый лес, меха и ячмень».

Популяризировать тапочки, их скромный облик,
символизирующий удобство при минимальных средствах;
убеждать ригориста, домовладельца и пианиста,
что его пианино — рутина и его прелестные
головастики-ноты —
в прошлом, когда музицировать было время;
уверять самозваных безмозглых Мидасов,
чьи двенадцать каратов невежества себе набивают цену,
что не до́лжно брать напрокат седую длинную бороду
и стращать иных любопытных неумолимой косою времени;
вразумлять поэта с его чересчур эластичною музой
для избранных,
что его животворная сила — в умении побеждать
собственную обособленность,
что покуда в стихах преобладает гибкость над логикой,
они летят по прямой, как ток электрический,
в противном же случае —
они как обезлюдевшая местность, что гордится своей
захолустностью;
доказывать святошам сановным,
что чванливость нелепа,
что достойнее быть в стороне от вековечного раболепства,
когда лобзают ступни повелителей
и пинают в лицо тех, кто званьем ниже;
поучать земных богов атеизма,
что мы погрязли в земном,
в отбросах, в погонях за призрачным благом, в безумии
экстремизма;
внушать змеино-увертливым полемистам
благие и трезвые мысли,
что негры не жестоки,
что евреи не скаредны,
что азиаты не бессмертны,
что немцы не коварны.

Где наше простосердечье
и наши грехи? Все это
утрачено. Где человечья
отвага: поиск ответа,
сила сомненья —
крикнуть беззвучно, слушать, не слыша! — когда
других ободряешь,
страдая, идя на смерть,
когда, пораженье терпя, мужаешь,

крепнешь душою? Тот прав,
дальновиден и счастлив, кто,
одним из смертных став,
над своей несвободой возвысится.
Над самим собою, — словно
море из бездны всходит
к свободе, в бессилии рвется
и катится вспять,
чтоб рваться опять.

Кто силою чувств объят,
тот действует. Ведь каждый
запевший песню
становится стройней, и, говорят,
он делается выше. Пусть он пленник,
но песнь его
нас убеждает: радости покоя
ничто в сравненье с радостью борьбы.
В этом и бренность,
в этом и вечность.

Взгляни на землянику:
извилиста, мала,
но буря не смогла

убить ее; песчинки
оставил океан
для множества семян.

Какая пища лучше,
чем сердцевина яблок —
идущий в путь кораблик

малюток-близнецов.
Мороз вконец изгрыз
зеленый кок-сагыз,

но корень в почве мерзлой
живет… Среди тепла
опунция росла,

колючий стебель сник,
но корень в землю круто
ввинтился на два фута.

Порою мандраго-
рой гнется корнеплод.
Победа не придет,

покуда к ней не рвешься.
И гроздья винограда —
лишь той лозе награда,

что сверху и внизу
свои завяжет пле-
ти в тысячном узле.

С врагом дерется слабый —
вступает сильный в бой
— смотри! — с самим собой!

И льется сок земли
в измученное тело,
чтоб ягода зардела!

Позвать мускулистого парня, который
Умеет сигару скрутить умело,
Чтоб он сбил похотливые сливки.
Дать девкам бездельничать в платьях
На каждый день, парням приказать
Нести букеты в пожелтевших газетах.
Пусть станет быть, а не казаться сутью мира.
Да здравствует король, король пломбира.

Взять с комода соснового, на котором
Нет ручек стеклянных трех, покрывало
С голубями, вышитыми ею когда-то,
И набросить так, чтоб закрыть ей лицо.
Если ее мозоли покажутся из-под него,
Увидишь, как все в ней остыло, немо, мертво.
Пусть к лампе свет ее вернется из эфира.
Да здравствует король, король пломбира.