Роберт Рождественский - Семь поэм

Над заводными игрушками,
над
жаждой
кокосовых пальм
и лип.
Над седоком твоим,
Росинант.
Над сединой твоею,
Олимп.

Над телескопами Пулкова,
над
скромным шитьём
полевых погон.
Чанами с надписью:
«Лимонад».
Чашкою с запахом:
самогон.
Над озорными базарами,
над
сейфом,
который распотрошён.
Над городами
Торжок и Нант,
над именами
Иван и Джон.
Над ресторанной певичкою,
над...

Я славлю
одиночество моста,
шальное одиночество
печурки.
Я славлю
одиночество
гнезда
вернувшейся из-за морей
пичуги...
(А сам -
в игре с огнём,
тревожным,
переменчивым, -
живу
случайным днём,
живу мелькнувшим месяцем...
Работает
в боку
привычная
механика...
А я
бегу,
бегу.
Бледнею.
Кровью харкаю.
Смолкаю,
застонав.
Жду
вещего прозрения
то в четырёх
стенах,
то в пятом
измерении...
Разъехались друзья.
Звонят,
когда захочется...
У каждого
своя
проверка
одиночеством...)
Я славлю
одиночество письма,
когда оно уже
почти нежданно...
Я славлю
одиночество
ума
учёного
по имени
Джордано!..
(А сам,
припав к столу,
пью горькое и сладкое.
Как будто
по стеклу
скребу
ногтями слабыми.
Не верю
никому,
считаю дни
до поезда...
И страшно
одному,
а с кем-то рядом -
боязно...
В постылый дом
стучу,
кажусь
чуть-чуть заносчивым.
«Будь проклята, -
кричу, -
проверка
одиночеством!..»)

Я славлю
одиночество луча
в колодце,
под камнями погребённом.
Я славлю
одиночество врача,
склонившегося
над больным ребёнком.
(Неясная
цена
любым
делам и почестям,
когда идёт она -
проверка
одиночеством!..
Пугать не пробуй.
Денег не сули.
Согнись
над неожиданною ношей...)

Я славлю
одиночество Земли
и верю,
что не быть ей
одинокой!

Над озорными базарами,
над
сейфом,
который распотрошён.
Над городами
Торжок и Нант,
над именами
Иван и Джон.
Над баскетбольными матчами,
над
танкером,
облюбовавшим порт.
Над шелестеньем оленьих нарт,
мягкими криками:
«Поть!..
Поть!..»
Над арабеском Бессмертновой,
над
фразой,
дымящейся на устах.
Монументальностью колоннад
и недоверьем
погранзастав.

Над устаревшими твистами,
над
верностью
за гробовой доской.
Нервами,
будто манильский канат.
Тёмным вином.
Светлой тоской.
Над муравьями,
над лазером,
над...

У развилок
холодных,
с каждой смертью
старея, -
мёртвых
так и хоронят,
чтобы в небо
смотрели.
Посредине планеты
в громе
туч грозовых
смотрят мёртвые
в небо,
веря в мудрость
живых...

Бродят реки в потёмках.
И оттуда,
со дна,
смотрят парни
в будёновках
крутого сукна.
Те,
которые приняли
пулемётный горох.
Над зелёною Припятью
оборвали
галоп.
Задохнулись от гнева,
покачнулись в седле...
Смотрят мёртвые
в небо.
Как их много
в земле!..

Тех,
кто пал бездыханно
на июньской заре.
Тех,
кто умер в Дахау.
Тех,
кто канул в Днепре...
Бредя ролью трубастой,
будто лука
изгиб,
смотрит
Женька Урбанский,
удивясь,
что погиб...
Ливень
пристани моет,
жирно хлюпает грязь...
В небо
мёртвые
смотрят.
Не мигая.
Не злясь...
Ах, как травы душисты!
Как бессовестна
смерть!..
Знаю:
жить
после жизни
надо тоже
уметь.
Равнодушно и немо
прорастает быльё...

Смотрят мёртвые
в небо,
как в бессмертье
своё.

Колдуя
и клянясь,
среди обычных сутолок
земля
вцепилась в нас,
крича от страшных
судорог.
Века
висят над ней,
кипят самосожжения...
И всё-таки
сильней
земного
притяжения
то, что в дыму костра,
треща,
темнеет окорок,
то, что плывёт
жара,
похожая на обморок.
То, что струится
дождь,
то, что лопочут
голуби,
то, что смеётся
дочь,
увидя лошадь
в городе.
Что шмель
к цветку приник,
что паутина -
сказочна.
И что течёт
родник
стеклянно
и загадочно.
То, что художник -
слеп,
а карусели
вертятся.
И то, что свежий хлеб
на полотенце
светится.
Что на гончарный круг
ложатся пальцы чуткие.
И что приходит
друг,
необходимость
чувствуя.
Что веренице
дней
не будет завершения...
Во много раз
сильней
земного притяжения
то, что
с тоской в глазах
задумчиво и жертвенно,
ни слова не сказав,
тебя целует
женщина.
То, что молчит струна,
звучит
бумага нотная.
И то, что есть
она -
Земля -
всё время
новая!
С проклятьями и страхами.
С едою и питьём...
И то, что мы
уйдём
в неё -
такую странную.