Константин Бальмонт: Семь поэм

Я смотрю на волю снова
Из оконца слюдяного.
Непрозрачная среда,
Все же небо сверху звездно,
Светит ночью многогроздно,
И Вечерняя Звезда
Мне является богатой,
Увеличенно косматой,
Словно все кругом вода,
Я, водою тесно сжатый,
Вверх смотрю со дна пруда.

Нет, конечно, я не рыба,
Неуютно жить в пруду,
Но, пока весь мир в бреду,
Здесь я с грезой речь веду.
Снег и лед. За глыбой глыба.
От излома, от изгиба,
В сердце ждущее мое
Светом входит острие.
Пляска ломких алых граней
Держит мысль в цветном тумане.
Греза – жизнь. Вступи в нее.

Радость – быть в своих основах,
Каплей в бешенстве зыбей.
В далях дней доледниковых,
Позабытых, вечно новых,
Смену красок, все скорей,
Видеть в зорях янтарей.
В том свершающемся чуде,
Где лишь после будут люди,
Я смотрю на бег слонов
Я любуюсь с мастодонтом
Беспреградным горизонтом,
В реве близких облаков.

В довременной я Сибири,
Где и ветер в белой шири
У стает порой летать.
Упадет и над беспутным,
Взрывным, вспевным, поминутным,
Чуть смущая тишь и гладь,
Буря спит, ворчунья-мать.
Ветер с ветром. Вон их стая,
У червонного Алтая,
Зацепились за скалу,
И в пещерах тешат мглу,

Снег растаял. Орхидеи
Раскрывают емкость чаш,
Воздух пьют. И мыслят змеи:
– полночь наша. Полдень наш.
Мамонт шествует мохнатый,
Пышношерстный носорог.
И громовые раскаты,
На скрещеньи их дорог,
В бубен бьют и трубят в рог.
Месяц с солнцем заглянули
В глубь разверстую горы.
Камень к небу вспрянул в гуле.
Час вулкана. Час игры.
Час, что любят все миры.

Золотая крепнет жила.
Солнцезернь. Цветет. Пора.
И луна посторожила,
Чтоб содружно шла игра
Бледных блесток серебра.
Хоть травинки запредельной
В глубь укрылась, в изумруд.
И среди скалистых груд
Огнецвет, как звон свирельный,
Брызнул сказкой там и тут:
Жуть измены влил в опалы,
Тени всех минут – в агат,
И поджег желанья алый
Влил в рубин, вшепнул в гранат,
В страсть вошел, нельзя назад.
Кто полюбит, тот безбрежен,
Он ведом лучом звезды,
Хоть сидит он, тих и нежен,
У оконца из слюды.

Ясные люди в свой ранний ликующий час
В мир устремляли захват дальномечущих глаз.
Зеркалом им, чтоб смотреться, была лишь вода,
Битвы, охота, погоня, любовь и беда.
В верном ударе себя узнавали в другом.
Песню пропели начальную – вслушавшись в гром.
Перья сороки втыкали в полетность волос.
Знали ударность зачатых и грянувших гроз.
Знали, что в сердце есть кровь и звериный размах.
В барсовой шкуре замкнули и смелость, и страх.
Долгий предполдень стал полднем, а полдень узлом.
Молнии были. И день наклонился в излом.
Синие сумерки свеяли тайну тоски.
Ставшие близкими стали глядеться в зрачки.
Ранние люди узнали и вечер, и ночь.
Новый был день, хоть такой, не такой же точь в точь.
Каждый, узнав, что от каждого ткется двойник,
Быть захотел в отрешенном, впивая свой лик.
Зыбкие воды неверны, дрожит бирюза.
Тверже металл, чтоб глазами впиваться в глаза.
Гладкая бронза – оконце мгновенных теней.
Двойственность – бездна, и сердце купается в ней.
Дрогнули дали, в объеме уменьшился мир.
Зеркало мучит. Двойник – или первый – вампир?
Хочется разуму четкой упиться игрой.
Призрак металла явил чаровнический слой.
Вот серебро от Луны, вот текучая ртуть.
Ясный хрусталь одевается в глуби и жуть.
Вечно-ли в мир истекать, растекаться в степи?
Строит пчела. Человек, свой полет закрепи.
Комната с комнатой в комнате, комнаты вряд.
Балки распятые. Длинные свечи горят.
Стены, подвалы, и стены, и двери, и дом.
Зимние ночи, и сказкою кажется гром.
Долгие, тесные, темные ночи и дни.
Кажется сердцу, так было всегда, искони.
Только душе колдовская возможность одна –
Жуткий колодец, в котором живет глубина.
Льдяный ответный затон с отраженьями свеч,
Зеркало к сердцу стремит безглагольную речь.
В полночь покажет Луну и калитку, и сад.
Радость свиданья. Иди, без оглядки, назад.
Видишь, как кто-то склонился к тебе чрез плечо.
Слышишь, как кто-то целует тебя горячо.

Я тоскую. Тоскую.
  Он один. Я одна.
Можно-ль душу родную
  Нам измерить до дна?

Я скучаю. Скучаю.
  Он уходит в простор.
Как ребенка качаю
  Я лишь взором свой взор.