Дмитрий Быков - Если нет

Набоков писал, как известно,
В одной из своих повестей,
Что мир – это страшное место,
Где мучают толстых детей.

Но сколько весенних потоков,
Разливов и солнечных стрел,
Которые тот же Набоков
С такою же страстью воспел!

Но скопище тайных пороков,
Трясин непролазных и льдин,
Которые тот же Набоков —
И, Господи, он ли один…
Но пытки! – но дачное лето,
Но войны! – но дождь и лото —
Не выбор, не то или это,
Но именно это и то.

Мне в этом и видится почерк —
Соседство в едином уме
Раздувшихся мартовских почек
И почек, отбитых в тюрьме.

В раю размещенная зона,
На прахе расцветшая сныть,
Где можно от диапазона
Скорей, чем от частностей, взвыть.

Люблю неподвижную воду
С внезапною дрожью рябой,
Люблю не тебя, не природу,
А бездну меж ней и тобой.

Я нужен, чтоб чувствовать чужесть
И холить ненужность свою,
Бездушия общего ужас
И милость на самом краю.
Мне нравится это соседство
Сиянья и черных теней,
Бесправного сладкого детства
И смертности гордой моей.
Мне нравится эта утроба,
И блики, и темное дно,
Тот выбор, где выберу оба,
А все выбирают одно —

И весь этот космос разъятый,
Разбитый на сотни частей,
Где пахнет вербеной и мятой
И мучают толстых детей.

Недолгий гость, ценитель пришлый,
На всякий вид, любой пустяк
Привык смотреть я как бы трижды:
Так, сяк и еще вот так.

Вот дождь и мокрая веранда,
Гроза апрельская прошла,
И луч проклюнулся, и ладно —
Я здесь, и жизнь еще прочна.

Второй же взгляд – всегда из бездны,
Куда стремится жизнь моя.
Всегда железны, всегда изрезаны,
Всегда облезлы ее края.
Всегда соседствовали с раем
Вокзал, изгнание, развал…
Что ж, мы не знаем? Всё мы знаем.
Еще не жил, а это знал.

Как тот, кто страждет высшей мукой,
В несчастье помня счастья дрожь, —
Из зыбкой старости безрукой
Смотрю на двери, ветви, дождь.

Взгляд отвращенья и упрашиванья,
Каким на небо смотрит дно,
Всегда его и прихорашивая,
И ненавидя заодно.

А третий взгляд – как бы выныривая
Из унижений и пустот,
И мир, как музыка виниловая,
Вернется тот же, но не тот.

На капель топот, листьев шепот,
На все, что дышит и дрожит, —
Смотрю теперь сквозь адский опыт,
Что в полсекунды пережит.

Ни вечных слов, ни вечных звезд нет.
Есть вечной глины вечный пласт.
Чуть отлучишься – все исчезнет.
Чуть отвернешься – все предаст.

Вот почему на первом ночлеге
В моем бессмысленном побеге
Смотрю на лес при первом снеге,
На снег и на тебя, мой свет, —
Со смесью ненависти, неги
И благодарности… но нет.

Странно думать, что все это временней
Хомяка, мотылька, сквозняка,
Все ходы человечьего племени,
Все уловки его языка:
Этот умница, эта красавица,
Звонкий стих и цветущая плоть —
Неужель ничего не останется
Где-то там, в директории хоть?
Даже гений, наивно уверенный,
Что поэтика выше носков,
И несчастный присяжный поверенный,
Похороненный в городе Псков,
Под плитою забытой, замшелою,
Заставляющей вскрикнуть сквозь сон —
Что я делаю, что я здесь делаю! —
Зуккенсон, Боже мой, Зуккенсон!

Правда, кажется даже бессмысленней
Сохраненье на тайных складах
Этой всей – чем наглей,
тем бесчисленней, —
Запыленной в бессчетных годах,
Этой лезущей в окна материи,
Каждой осыпи, каждого пня,
Каждлй туфельки, каждой бактерии,
Каждой гадины вроде меня!
Что такого бесценного вызнато
Этой бурной, зловонной рекой,
Надоевшей уже и при жизни-то,
А посмертно вообще никакой?
Дуры, воины, сивые мерины —
Что за пошлость беречь этот хлам!
И конечно, присяжный поверенный:
Танненбам, Боже мой, Танненбам!

Раскопать ли забытый клад
Молодых услад?
Затянулась наша разлука:
Ни слезы, ни звука.

Оживет ли на миг родство,
Что давно мертво?
Пережить его вновь дано ли —
Ради свежей боли?

Старый ствол за твоим плечом
Был увит плющом,
И все твое птичье тело
Дрожало, пело.
Как зарянки звенящий зов
Из глуши лесов,
Был твой голос – и хрипотца,
Как у скворца.