Владимир Аристов - Открытые дворы. Стихотворения, эссе

Ночная опустевшая Москва…

И вот когда я возвращаюсь
По горькой улице, водой политой,
То я уже не знаю как назвать
Гранитные провалы, постаменты,
Что траурным стеклом остеклены.

Прохлада липовой аллеи,
Безмолвны каменные львы сторожевые,
И ловит смолкнувшую птицу,
Подпрыгивая в сквере, мальчик темный.

Так почему ж тоска стоит в пустыне…
Но вижу я, как мреют и горят
Набухшие водою автоматы,
И газированные пятна пахнут морем
И муторным отцветшим запахом свободы.

Лишь слабый свет прозрачный и подземный
Исходит в этот город мертвый,
И видно, как внизу проходит поезд,
Последний голубой вагон метро.

С каждым днем сильнее полдень жизни,
В грозовой столь гулкой тишине
Чуткой бельевой веревкой виснет
И стоит в раздавленной волне.

Будущее – темное забвенье…
Как лоснился ветер темных плеч…
Брошенный купальник в черствой пене
Под равниною деревьев может лечь.

Переправа смутного мгновенья
Сильною раскатится волной,
Будущее, полное сомненья,
Не прожив, забыли мы с тобой.

С экзамена я вышел…
В бледности бассейна
Увидеть море, плещущее до отказа
Живучею подкормкой тел.

Когда с трамплина оторвавшись в глиняном движеньи,
Расправив волосы стальные,
Ты входишь в воду, выгнувшись в просторе,
В обкусанном стволе из тополевых пузырьков.

Все это было так давно…
Бензойный день, заляпанный случайным сургучом,
В окрашенной сгущавшейся медыни,
В чернилках грозовых, сиреневолиловых,
В преддверьи лета, меди пятачка на поезд
И мраморных покоев «Павелецкой».

Я знал, что сумерки еще наступят,
Еще умоются в чернильных поздних ливнях
Грозы подземные кусты,
И только я с изъятьем дня увидел
Бензиновый бессонный слепок жизни.

И сад у площади Борьбы изображая
В смешавшейся кошелке света
И детские песочные чулки —
Дымящийся кулич подводный.

Изображая жизнь, ее пути,
Буквальные пути в дожде и снеге,
Плуги железнодорожных стрелок
И синий потайной фонарь.

Умнее мы уже не будем
И лучше мы уже не станем.
Фонарный свет лица ночного
Отцвел и в сад сошел за поездом вослед.

Я помню тот китайский парк,
Бордюры из камней, людская лень,
Из кособлоков облака над хижинами века,
Цемент плакучий и бензин бессильный.

Под вишнями и яблонями зимними в саду
Лишь проволока растет стальная.

Перед нами земля открывалась,
Где живое еще не враждебно живому.

Темным утром открылась Сибирь,
Ржáвень светлая лиственниц
В долину парящую шла.
И с обрыва гранитной горы
Нам нельзя было сдвинуть незнакомое тело
В огромную чуждую жизнь.

Что мы видели с этой горы
Под небом, полным замерзшего жара,
Забывая материю предвоенную нашей одежды.
Как мы счастливы были в земле этой.
И нет нам прощенья.

Почему же глаза закрыв,
Мы не видим, как тени земные сошлись
В разделенных равнинах.
Ждет возлюбленную немецкий офицер
У Бранденбургских ворот,
Погрузив лицо свое мертвое в берлинские розы.

Почему же так страшно сердцу здесь,
Ведь оно не в перекрестках дорог
Предвоенной Европы,
Где загнанные в холодной росе
Молоком поят локомобили.
В лихорадочном блеске ногтей
Снимаются копии полей ночных,
Аэродромы спящих стрекоз
И стоянки цветов полевых.

Смутным запахом мокнет табачным
И знакомую пыль предзакатно кружи́т
За фабричной стеною «Дуката»,
Кожаный воздух сминая смолистый
С курткой у кирпичной и черной стены.
Открывается дверь, и за вышедшим человеком
Он уходит туда, поближе к закату,
Тот оглянется и повернется опять:
Перелески зеленые солнц
И пожарные лестницы неба
Проходят в последний путь над головой,
Под небом далеким скрываясь.

Кто же нам скажет, какою платить нам ценой,
Ведь мы отыскали долину,
Что идет к океану в бесконечной своей прямизне.

Но пробившись через гранит,
Мы и здесь человека открыли —
Человека наших годов.
Мы стояли пред завещанным тайным стеклом,
Апельсиновым деревом там стекал человек,
Закрывал от света глаза
И у камня просил он прощенья.