Владимир Аристов - Открытые дворы. Стихотворения, эссе

Только песчиный свист
И ничего иного…
В сломленном переулке,
Где слышится звон ведра
И чирканье спички о темную шкурку…
И влажные руки твои.

I. День

Вокзал,
Я заперт – открыт
В субтропических залах твоих.

Где птиц далеких
Голоса под куполами.

Нет, не поезда жду я
Здесь у выхода в свет
И на входе из света
Под аркой дуги фонтанной.

Кто там играет на флейте газетной
И газыри бархоткой в полутьме протирает?

Ты прощаешься с пальмой – царицей платформ,
Ты умыл ее листья железистой щеткой вод,
Ты умыться успел со всеми.

И под алою пальмой
На расстеленной вширь, словно снег, газете
В монотонном тепле
Ты заснешь, засучив рукава.

II. Ночь

Над Крымским вокзалом салюта развяжется сноп,
Серпами и косами вместо колес в колесницах обреют
скрижали,
Под куполом мира мерцая осыпется твой серебрящий
озноб,
У самой земли искривившись гримасой медали.

На очи примеривши каску из воску до самых краев,
Наполнить солярно-жемчужною пеной,
До светлого яблока дна погрузиться, до бледно-золóтых
безумных основ,
Под тень мавританскую арки сойдя пред всей покоренной
ареной.

III. Утро

Ледяные дали бессмертья сойдут,
Ты предстанешь меж зеленью и огнем.

Ветошью вы нагрузили тела,
Гневным огнем вас охватит одежда ваша.

Тверже иней морской,
Чем все мутные ваши шелка,
Просторней супружеских чаш и тяжких убранств.

Из тьмы этой вещи
Тьма золотая взойдет тогда,
Если сомкнется речь ваша —
Все пребудет как речь.

Только слово последнее дай сказать,
Ты земля…
Ничего не смогу я сказать.

Только круг руки и неба огонь во мне,
Только круг и свет,
непогасимо твой,
Что для вас – земля, пироги, сиротинки покоя,
облачный вихрь,
Что для семя – слово – властная сила огня,
Хоть пуста она чернобровым своим опереньем,
И в ночи палящей зеленый вихрь,
Где плечо твое, оперенное пальмовой пылью,
Где гостиница светлая под карнизом дождя,
Вихри и все стволы ледяные,
Ротовые вокзальные ночи и чудеса ограды игры и мира.

И вот снова в тот же день и час,
Но в год иной
Над берегом реки ты прошел…

Я не знаю, где клетки рубашки той,
Что впору пришлись теперь зеленым полям
И коричневым пашням,
Уходящим вверх на той стороне реки.

Я не знаю, где ты, тот другой…

Та же вода,
Но лишь на губах прошептала…
И помраченье под берегом той же ивы,
Где мозг ее в ледяной лягýшечьей
голубизне хранится.
Под яйцевидными крапинками горящих икринок.

Если я снова в купальни,
В штакетники мокрые
С штапельными пятнами от кувшинок войду…

Если не отвернусь от жизни
прошлой своей
перед холодноватым оком весла протекшего…

Если я, покачнувшись от счастья, не зная сам,
взойду в солнечный час
на холм над рекой.

В тот же год, но в век иной.

Если число не потонет в ветвях лозняка,
в водовороте воды

И испить можно будет только то,
что еще не испито
и уже испито.

Эон иной…

Если и поле я в смутном покое узнаю.

Ты скользи перелив этих рек иных
в реке иной.

Я отпускаю и вербу холодную.

«Ива» – текучее имя мое из-за поворота
реки я узнаю.

Как выбрал ты священные листки,
Обернутые в нотные прожилки?
Есть правильные звуки в мире сем,
Ты вынул их из мира,
И место поросло, как не бывало

Остались пустыри и бред каменоломен,
Небесных пуговиц сухая синева
На ватниках в кирпичных терриконах,
Лишь дратва уст, кустов, пересечений
Далеких еле всхолмленных небес,
Все заросло, все заросло до слез.

Как отгрузить нам хладобойный век,
С горы спускаясь в ледяном вагоне,
С откоса заблудившейся травы
Во мрак земли и тишину объятий.

О позабытом плещет тишина,
Не уходи, эпоха неолита,
С ружьем, направленным в простор реки,
С исчезновеньем поворота жизни
За блещущим колесиком воды,
Где вспухшее крыло стеклянной птицы
Подъято вверх циничной силой мысли.