Сергей Стратановский: Изборник. Стихи 1968–2018

За этим персонажем в «Диспуте» «последнее слово», его вероисповедание архетипично для любого времени и любой конфессии. Во всяком случае – для всей христианской истории, этой верой и цементируемой. Здесь та проповедь «священного неведения», что лежит в основе поэтической правды Сергея Стратановского, той, что он может выразить и от первого лица – через четверть века:

Остальное – от этого Света производное: обыденная вера, свойственная и любому неверующему надежда .

Высшая ступень лирических самопосвящений Стратановского в тайны православной духовности, пик его христианской соборности, и единения с «нашими новыми христианами» относится к семидесятым [17] Христианская тематика и в дальнейшем неизменно присутствует в его стихах. Но она уж носит более отстраненный, умозрительный характер человека, увлеченного библеистикой. К тому же и центр догматической тяжести переносится из области лирических воплощений в эссеистические работы, продиктованные потребностью вступить в диалогические отношения с адептами ортодоксального, принятого основными христианскими конфессиями вероучения. См. например, его статьи в журнале «Звезда»: «Притча о смоковнице» (2012, № 10) и «Антисемитизм и христианский миф» (2016, № 8). . Что же касается гуманизма в самом обычном, житейском смысле этого слова, то Стратановский в своих стихах как был, так и остается наипервейшим «жуком-гуманистом» современной отечественной поэзии. Не зря ссылается на «Книгу пророка Ионы», где Бог выказывает Себя большим гуманистом – спасающим-таки греховную Ниневию.

Невозможно себе представить, чтобы Сергей Стратановский причинил боль какому бы то ни было живому существу. Вся «боль» его поэзии этому противится.

Академически рассуждая, строчки о «жуке-гуманисте» – яркий пример амбивалентных свойств поэзии Стратановского. При более приземленном восприятии в голову приходит мысль о демонстративном, в духе интеллигентской рефлексии, срыве автора в садомазохизм или в юродство (в элементарном бытовом, а не культурологическом смысле). В кругу его читателей любят отчеркнуть «тихим пальцем» подобные суждения на полях книг – с усмешливым восторгом.

Бутырин в свое время заметил: Стратановский – «…поэт, мыслящий, не метафорами и символами, а мифами» [18] Мамонтов К.[Бутырин К. М.] О стихах Сергея Стратановского. . В стихотворении «Трудно зарубцеваться…» мы и видим отчетливый знак того типа мифотворчества, которым был увлечен питерский андеграунд 1970-х. Метафоры и символы в поэзии Стратановского, конечно, присутствуют – и в немалой степени. Смысл приведенного суждения в том, что метафоры эти и символы не служат поэту ловким орудием политического осовременивания содержания, насыщения стихотворения аллюзивным подтекстом, распространенным у авторов времен «застоя».

Стратановского интересует не метафорический перенос значений, а их столкновение и рецепция, чаще всего облеченные в мифологическую форму. Такова вообще, по его представлениям, загадка Общего замысла, загадка Творца, сопрягающего всяческую «муру» с «зелеными лугами» в цитированном стихотворении из «Тьмы дневной» – уже заглавием сталкивающим несовместимое.

В самой известной вещи Стратановского советского периода, поэме «Суворов» (1973), видели чуть ли не прямое переложение старой истории на новый лад, «подарок» к пятой годовщине вторжения советских войск в Прагу, столицу Чехословакии. Сюжет поэмы на такую трактовку едва ли не наталкивает: в ней речь идет о взятии русскими войсками Праги, предместья Варшавы, во время восстания Костюшко. Исключено, чтобы поэт не понимал: политическая трактовка поэмы неизбежна. Тем эффектнее он этим обстоятельством пренебрег – демонстративно написав о культе героя и героического в любой из моментов истории. Так что, осовременивая поэму, найдешь в ней смысл скорее «мракобесный», чем «крамольный»: покоритель Праги представлен тут «российским Марсом» и «полнощных стран героем». Впрочем, самое пылкое воображение не обрящет среди «водителей масс» 1968 года – Суворова. Куда ни стучи.