Сергей Стратановский - Изборник. Стихи 1968–2018

Достаточно примера из самого представительного на границе двух тысячелетий сборника «Тьма дневная» (2000), чтобы представить въяве, о чем идет речь:

Так и живем: рядом с Логосом, рядом с Пилатом, «Рядом с Чечней». «Действо» воссоздается пунктиром, просачивается сквозь миф – то о Пхармат-Прометее [9] «Пхармат прикованный» – «действо» по мотивам чеченского мифа о Прометее, входит в состав сборника «Рядом с Чечней» (2001). , то, почаще, об Иове, Ионе и разного рода Левиафанах. «В беде, в болезни и в позоре / Влачит очами человек…» – пишет Стратановский вслед Гоголю. Крестины в «Арестани» сто́ят для него крестин в «Иордани» («Ехали в Арестань / На Иордань не пускали…», 2000).

Но, может быть, во всем этом хаосе если и есть красота, то это красота пестрого собрания причудливых изразцов? Нет, разнообразие в данном случае призвано интегрировать смысл. Название последней книжки Стратановского «Нестройное многоголосие» (2016) – соблазнительно истолковать как постмодернистское провозглашение «сумбура вместо музыки». На самом деле – это диагноз, выписанный обществу рукой поэта, увидевшего в быстротечной невнятице современного существования те цветочки и веночки зла, что скрыты от обыденного, затуманенного виртуальной реальностью взгляда. Вопрос ставится «простой»: что есть «реальность» как таковая? Насколько возможно – и нужно ли – отказаться от субъективности авторского лирического выражения, чтобы к этой «реальности» приблизиться? «Свое» и «чужое» в этом сборнике, как и не столь явно во всей поэзии Стратановского, тщательно сбалансировано. Внешним образом доминирует «чужая речь», начиная с первой строчки первого стихотворения: «Он сказал…» И не просто поведал какую-то историйку, нет, завел речь о самом существенном для поэта:

Господствуют в стихах этого сборника «от века» данные чужие превратные мысли и невольные предрассудки. Они не опровергаются автором прямо. Зато выставляются в голом виде, лишь кое-где вскользь и без нажима комментируемые. Этот комментарий дает понять, что высказанные суждения не окончательны, но они есть, никуда от них не деться, и «реальность» за ними просматривается. «Реальность», обращенная к нашему времени, в нем растворенная и, как говорилось, преимущественно «архетипическая»: «И опять Авраам / посылает на гибель сына, / На Донбасс добровольцем…» Обрыдлые сюжеты нашей жизни выведены в стихах Стратановского на чистую воду не отчужденного от народной молвы языка.

По выражению Бориса Парамонова, мифические персонажи Стратановского «расколдованы», «и даже отечественный Суворов, представленный скульптором-классицистом в обличье древнего героя, глядит не Ахиллом, а пациентом доктора Фрейда. И постоянно, от стиха к стиху, царский, императорский Петербург преображается в заводскую окраину, и заводы его чугунолитейные становятся чугуно-летейскими» [10] Парамонов Б. Гнилое железо России // Радио Свобода. 2011, 17 августа. . О чем мы и говорим с самого начала. Это очень интересно: мифы остаются, а их персонажи умаляются, на «всеобъемлющий смысл», на «универсальность» никто и ничто не обречено.

Возникает другая проблема: насколько поэт может отчуждаться от самого себя, впадать, по известному выражению Бориса Пастернака, в ересь «неслыханной простоты» и «чистоты»? обуять себя исповеданием «второго рождения»? У Стратановского, на наш взгляд, этот процесс очищения от будоражащих вдохновений излишне рационалистичен, опасен возможной стерилизацией, развоплощением таинственной сути поэзии, его собственной прежде всего. Не начинает ли его поэтика клониться к тому, что Константин Леонтьев связывал с угасанием отмеренного каждой конкретной цивилизации срока – к «упростительному смешению»? С откочевыванием в стан «мудрых мира сего»? Или стан этот ему ныне не претит и брат поэта «юрод» ему уже не брат? Ответа нет. Потому он и занимает Стратановского, как ничто другое, вколачивается «молотком Некрасова», выносится факсимильно на фронтиспис вместо портрета автора в одноименной книге 2014 года: