Сергей Стратановский - Изборник. Стихи 1968–2018

Мешает зависть дышать и жить,
Рассыпаясь злобой мелкой,
И земля безумной белкой
Под ногами мельтешит.
Каждой ночью – скука сердца,
Боль от разных неудач,
Нерожденного младенца
Под землею – тихий плач.
Право, трудно – не безделка
Стать счастливым, жить как все
И забыть, как бьется белка
В сумасшедшем живом колесе.

То ли Фрейда читать
И таскать его басни в кармане,
То ли землю искать,
Как пророческий посох, в бурьяне.
То ли жить начинать,
То ли кончить, назад возвратиться
В общерусскую гать,
В эту почву, кричащую птицей.
Или лучше про пьяную кружку
Поэму писать
И ночами подушку,
Как мясо, кусать.

О лед, всемирный лед, тюрьма…
Вся стужа звездная над нами,
Как будто Древняя Зима
Оделась ясными зрачками
И смотрит в нас – со дна Невы,
Читает нас – живую кожу,
Как буквы – с ног до головы.

Ты – Горох, Скоморох, Обезьяныч,
Мужичок в обезьяньей избе.
Почему обезумевший за ночь
Я пришел за наукой к тебе?
Я живой, но из жизни изъятый,
По своей, по чужой ли вине,
И любой человек обезьяний
И полезен, и родственен мне.
Скоморошить? Давай скоморошить!
В речке воду рубить топором
И седлать бестелесную лошадь
С человеческим горьким лицом.
За избенкой – дорога кривая.
Ночь беззвездна – не сыщешь пути.
И, квасок с мужичком попивая,
Сладко жить в обезьяньей шерсти.

Кто пожар скомороший зажег?
Ты ли, Вася, ремесленник смеха,
Человек скоморошьего цеха,
Весь обряженный в огненный шелк.
И душа твоя, ах, весела.
И колеблются почва и твердь.
Пусть горит, пусть сгорает дотла.
Ничего. Это легкая смерть.

Дом в московском переулке —
Старый розовый забор,
Кофе, жареные булки,
И застольный разговор,
Вот хозяин – сноб, всезнайка —
Лысый череп, важный вид.
Вот прелестная хозяйка
Мне с улыбкой говорит,
Что какой-то их приятель
За границей побывал,
Что знакомый их – писатель
Снова повесть написал,
Что какой-то маг восточный
Моден стал с недавних пор
И что был (известно точно)
Импотентом Кьеркегор.
Странно в домике уютном.
Для чего мне здесь бывать?
Пить с хозяином надутым,
Апельсином заедать?
Но любезны почему-то
Души комнатные свеч,
Воздух милого уюта —
Серо-розовая вещь.
И я славлю тмин и булки,
Ведь за дверью глушь и тьма,
Кто-то бродит в переулке,
Метит крестиком дома.

Подпись железом,
железом судьбы, облаков.
Выстрел в себя на охоте
в день листопада промозглого,
ржавого, в кровоподтеках.
Слышишь: звенит в тумане
в полдень охоты безлюбой.
Видишь: как пулей – ранен,
падает лист бледногубый,
На бессмертную почву,
в день судьбы,
в день охоты смертельной.

Больше нет в Ленинграде хемингуистов.
Кто-то в Мексике, кто-то в Нью-Йорке.
А когда-то
В нашем городе, хмуром
и чуждом фанфарам фиест,
Они шлялись по барам
и дрались из-за невест.
Говорили о спорте,
об айсбергах жизни и прозы.

Праздник жизни манил,
солнце Мексики встало в зенит,
И ушел без возврата
последний хемингуист.
В нашем городе скучном,
где был он почти знаменит,
В нашем городе пасмурном
кружится зябнущий лист
И летит в подворотню,
где он напивался когда-то.

Жил философ о двух головах,
Он работал простым кочегаром
На паровозах, и недаром
Оказался о двух головах.
Он раньше думал, что в огне
Начало всех начал,
И пламя бьется в глубине
Как жаркий интеграл
Событий, жизней и вещей,
Хозяйства доброго природы,
Ему причастны дни и годы
И разумение речей.
Но тот огонь – отец отцов,
Старел и меркнул год от года,
И вся летящая в лицо
По рельсам ясная природа
Вдруг стала скопищем слепцов:
Трава, деревья – все безглазы,
Все – богадельня, дом калек…
(Вот рока страшные проказы,
Ты их добыча – человек.)
Ушел на пенсию, покинул паровозы,
Стал подрабатывать в артели для слепых,
И бесполезны были слезы
Для глаз бездомных и пустых.
И причастились вдруг сомненью
Деревья, рельсы и поля,
И, словно страшная земля,
Небытие отверзлось зренью
Второй, духовной головы,
Очам ущербного сознанья,
О инвентарь существованья:
Феномен страждущей травы,
Феномен листьев, паровозы,
Огонь всемирный и живой —
Все стало ночью и землей.