Владимир Попов - Пчёлочка златая. Избранное

Приходил ко мне милашка —
постучался в отчий дом.
На нём белая рубашка —
сы вылын выльá дорóм.

Быдтор пóзъо виччысыны —
всего можно ожидать.
Обниму-ка я детину
и не стану возражать.

Он немножечко колючий,
но пригладится потом.
Будет мне при нём не скучно —
сы дырий абý гаждóм.

Какое чудо: в городе чужом
бродить по улицам, посматривать на окна…
Как будто бы вернулся в старый дом.
И одиноко так. Так одиноко…

Опять летят по небу журавли.
И кажется, что жизнь ещё вначале.
И хочется заплакать от любви
среди российской вековой печали.

Сидит кошка на крыльце,
словно кура на яйце.

То ли дремлет, то ли спит.
Мелкий дождик моросит.

Он настолько меленький,
что прозрачно-беленький.

Шум дождя чуть слышно тает…
Сыпет-сыплет. Засыпает.

Есть у дождика работа:
посылать земле дремоту.

Дремлет кошка, дремлет чиж.
Засыпай и ты, малыш.

За окошком осенним снежинки мелькают…
И последние птицы летят, не спеша.
И как будто кого-то они окликают —
вдруг откликнется где-то живая душа.

И летят, и летят над далёким селеньем:
на лугу сиротливый одинокий стожок…
Сквозь небесное сито просеется с ленью —
он такой ещё лёгкий и мелкий – снежок.

Вот последние птицы пролетят наудачу,
и протяжные крики проплывут над рекой…
И осенние скрипки осторожно заплачут,
отпуская природу на зимний покой.

Как много патины и черни
открыла осень сгоряча,
как будто в комнате вечерней
горит последняя свеча.

А люди призрачны и странны…
И исчезают навсегда,
когда в осенние туманы
бредут, как Божии стада.

Так идти через ночь —
и упасть у Тебя на пороге,
на тряпицу – лицом,
на обивку дверей – волоса.
Когда крохой была,
то просила у дядечки Бога,
чтоб плохое прошло
и скорее сбылись чудеса.

Так идти через боль,
отдирая печаль, что налипла,
чтобы враз —
магдалинно —
и белую прядь отреветь.
…то не звоны, родной —
носом хлюпает жалкая скрипка…
Так идти через грех,
чтоб в ладонях Твоих умереть.

(оригинал 1999 года)

Дверь открылась золотая,
словно в сказку явную:
утром белочка летает
с яблони на яблоню.

Солнце землю золотит.
Чудо не кончается:
белка по небу летит,
веточка качается.

В который раз, в который раз
в ночи морозной
погас закат, закат погас
и вышли звёзды.

И от звезды, и до звезды —
пройти немножко —
как от избы и до избы,
где свет в окошке.

Небеса над головой
синевой покрыты…
По булыжной мостовой
цокают копыты.

То пойдут наискосок,
то идут в атаке:
цок-цок-цок да цок-цок-цок,
цоки-цоки-таки!

Нам встречаться не дано
(просто невозможно).
Посмотрю я на окно
взглядом осторожным.

Вижу светлое чело,
вижу нежность взгляда —
и не надо ничего,
ничего не надо!

Как улыбка хороша
у любимой Насти!
Разлетись моя душа
на четыре масти!

На окошечке цветок
вянет позабытый.
Цок-цок-цок да цок-цок-цок, —
цокают копыты.

Невыносимо высоко,
перед вечернею зарёю,
крылом касаясь облаков,
орёл кружился над землёю.

А на земле стоит покой.
Но кто-то, видимо, случайно
меня окликнул за рекой
высоким голосом печальным.

На вечереющей траве
ещё мерцает свет убогий.
«Здесь похоронен человек», —
прочёл я надпись у дороги.

Темнеет придорожный камень.
Тускнеет облачная синь…
Какими горькими цветами
цветёт татарник на Руси!

Уже орёл на небосводе
остановился и повис…
Он крылья тяжкие уронит
и будет долго падать вниз.