Николай Калиниченко: Когда он шагнёт…

И вдруг увидишь, словно дым котельной,
Великая в грядущем темнота!
И этот строй разреженный, но цельный,
И есть в строю свободные места!

Катился поезд в сторону Вяземы.
Плескалось в брюшке жидкое винцо.
Мелькали в ряд болота, глиноземы,
И пахло малосольным огурцом.
Тут кто-то рассыпал в пакеты торфы…
Другой ошую брюки продавал.
Подумал я: «А как сейчас на Корфу?»
И тут же мысль пустую оборвал.
И может быть смиренье привечая,
А может просто так, ни почему,
Господь послал мне поле иван-чая
В невероятном розовом дыму!
И я глядел и пристально, и нежно,
В душе лелея русскую черту.
За темнотой и грубостью кромешной
Великую увидеть красоту.

Сегодня как-то ветрено и странно,
И чудится, и давит на виски.
И мнится мне, вздымаются барханно
Над миром аравийские пески.

В Сокольниках Синай топорщит гриву,
А там, где МИДа возвышался шпиль,
Встает самум обманчиво ленивый,
Даруя небесам земную пыль.

На площадях, где было многолюдно,
И во дворах, где крики детворы,
Теперь лишь только гавани верблюдов
Да бедуинов редкие шатры.

Любая власть бессмысленна отныне,
Любой высокий рейтинг – невысок.
В сравнении с безбрежностью пустыни
Все деньги – тлен и звания – песок.

Рублёвские дворцы пропахли псиной,
Сокрылся Кремль и Сорок сороков.
Лишь поцелуи жаркие хамсина
Стирают лица бронзовых богов.

Быть может, ветер мудрости научит,
К чему припасть и с кем теперь идти,
Когда реальность сделалась сыпучей
И более не держится в горсти.

И выйдем мы, как прежде, утром рано,
И станет благосклонно Назорей
Внимать змее, струящей слог Корана
На мертвом ложе высохших морей.

На улице Жуже огромная лужа
Досталась в наследство еще от села.
На улице Жуже ни шире, ни уже
Глубокая лужа всегда здесь была.

Копили бумаги, строчили запросы,
Засыпали в лужу кирпич и песок.
Прислали рабочих, асфальт и насосы
И даже прислали дорожный каток!

Собрались всем миром, наладились
дружно,
Как будто случилось пахать целину,
Но булькнула «Шиш!» непокорная лужа.
Насос захлебнулся, каток утонул.

И все потянулось ни шатко, ни валко
В единой увязке с родною страной,
А ночью вдоль лужи гуляют русалки,
И песню горланит шалун-водяной.

И в шествии важном, в доспехе оружном,
Горя чешуею, еще до зари
По улице Жуже от лужи до лужи
Дозором проходят всегда 33!

Мир так хрупок, и связи непрочны,
Чуть надавишь – расколется вмиг.
Балом правит король многоточий,
Оборвавшихся судеб и книг.

Ты гуляешь один спозаранку
По привычной тропе через сквер,
И встречаешь стальную болванку,
На которой написано «смерть».

Мальчик-срочник, солдат незнакомый,
Выполняя жестокий приказ,
По жилому кварталу живому
За фугасом пускает фугас.

И скрывая дрожащие руки,
Неуместную жалость и страх,
Жарко шепчет: «Подохните, суки!
Поскорее подохните, нах!»

И подарки его принимая,
Так уж выпал пасьянс бытия,
Ты поймешь: эта смерть – не чужая,
А на деле и вовсе – своя.

Приподнимет, уложит на спину,
А потом повернет на бочок,
В мягкий дерн, в первородную глину.
Баю-баюшки, спи, старичок.

И застынут навеки недвижно,
Словно вплавлены в клетку двора,
Листья кленов и желтая пижма,
И сосны золотая кора.

И высокие трубы заводов,
И текучий, неверный эфир,
И нездешней, и страшной свободой
На кусочки расколотый мир.

Я страж одинокий печальных осенних
лесов
За солнцем бегу незаметными тропами
лисьими.
Оно ускользает, медово сочась между
листьями,
И прячется в травах, венчаясь с холодной
росой.

Я двигаюсь быстро, укрывшись тенями
подножными
И волглым туманом от пристальных
взглядов людей.
Они не заметят и только легонько
поежатся,
И сыщут причину для храпа своих
лошадей.

Но странное чувство древнее кузнечного
молота,
Огня и железа, мушкетного злого свинца
Наполнит их души предчувствием
смертного холода,
Остылыми пальцами сжав обезьяньи
сердца.