Николай Калиниченко: Когда он шагнёт…

В суете досужего народа
Истукан недвижен и священен.
Он-то знает, в каждом из уходов
Вызревает семя возвращенья.

Я в теньке сижу себе лениво
На краю Пречистенской агоры,
Вместе с влагой разливного пива
В горло опрокидывая город.

А потом вразвалочку по парку
Мимо сонной тяжести собора.
И метро «Кропоткинского» арка,
Словно древний змей Уороборос.

Вход и выход равно совместила,
Распахнув стеклянные ворота,
Чтобы мы, подобные светилу,
Делали свои круговороты.

Фонарные ночи и ангелы на игле
Светлы и беспечны, хоть бесам
не счесть числа.
Я – черная точка, я – оттепель в феврале,
Еще не тепло и даже не тень тепла.

До труб Иерихона парсеки полярных
вьюг,
До скрипок Вивальди один оборот Земли.
Железные птицы гнездиться летят на юг,
Попутчик в маршрутке сказал мне,
что он – Шарли…

А я – передышка, возможность
ослабить шарф,
И в пьяном веселье сугроб разметав
кругом,
Увидеть под снегом все тот же холодный
шар,
Такой же, как прежде и все же чуть-чуть
другой.

И все же, и все же, в февральской
судьбе моей
Порою бывает недолгий павлиний миг,
И теплые руки, и лица родных людей,
И темное пиво, и строки любимых книг.

Такая безделица, малость, что – просто
смех!
Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть
с ключиц,
И крылья расправив, подняться свечою
вверх,
Проспектами ветра, дорогами хищных
птиц!

Все выше и выше, пространство собой
пронзив,
Как звезды порою пронзают небес
покров,
И взгляд преклоняя к земле, что лежит
в грязи,
В болоте столетий увидеть ростки цветов.

Как зернышки рая в кромешном и злом аду,
Как проседи света в одной бесконечной
мгле,
И я умолкаю, парю и спокойно жду.
Мы – черные точки, мы – оттепель
в феврале!

Все больнее дышать, все труднее
подняться с утра,
Посмотрите в глаза, а иначе я вас не
узнаю.
Нет ни чести, ни мудрости в тех, что
танцуют по краю.
Только смелость безумцев, не знающих
зла и добра.

Только жажда агоры в расширенных,
черных зрачках,
Чтоб любили до гроба, и ждали,
и кланялись в пояс.
По-гусарски рисуясь, вскочить
в ускользающий поезд,
Чтоб с последним аккордом сорвать
восхищенное «Ах!»

И писать как-то так, чтобы каждый
услышал «Внемли!»,
Чтоб хотя бы на время оставил коктейли
и суши,
И собой увлажнять омертвелые, черствые
души,
Словно дождь увлажняет иссохшее лоно
земли.

Но стихи не даются, и не на что вдруг
опереться,
Там где слово горело, теперь не осталось
огня.
Вы хотели сердечности? Слушайте, вот
оно – сердце!
Так держите, владейте и пейте, и ешьте
меня!

А когда изгладится багряное, сладкое,
свежее,
Вы отправитесь спать, совершив
повседневный стриптиз,
И не зная еще, что уже не останетесь
прежними,
Как не знает безумец, когда завершится
карниз.

Валгалла слов! Опора и отрада,
Но как писать, когда земля дрожит,
И правда расшибается о правду…
Под страшный скрежет литосферных плит.

Когда страна, выламывая плечи,
Как эпилептик бьётся о порог,
И всех превыше таинство картечи,
И пахнет кровью каждый эпилог.

Тогда, устав от пушечного боя,
От холода и лязга колесниц.
Возьмешь людей и выкуешь героев,
Бронзоволицых пленников страниц.

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,
Живые звенья фабульной цепи,
Чтоб прорастали серые шинели
В заснеженной украинской степи.

Укором, назиданием, примером,
Лекарством от духовной немоты
Вставали юнкера и офицеры,
Бессмертные, поскольку смертен ты.

И волчий век вот-вот тебя размажет,
Но может статься самый главный, тот,
Раскурит трубку и кому-то скажет:
«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт.»

И ты продолжишь городу и миру
Записки из отложенной петли,
И будет нехорошая квартира,
И будет МХАТ, и будет Массолит.

И жизни соль, и небо над Москвою,
И суета, и будничность вещей,
И зори, что кровавые подбои
На белом прокураторском плаще.

Далеко тьма, теперь лишь только в прозе
И перед сном порою вспомнишь ты,
Как завязавший о последней дозе,
Из шомполов сложенные кресты.