Николай Калиниченко: Когда он шагнёт…

Страшусь его, держу его внутри,
Заветных слов креплю тугую вязь,
Но всякий раз шепчу ему: «Гори»,
К стене темницы тихо прислонясь.

А он ревёт и бьётся в тенетах,
И цепи рвёт, оковами звеня,
Струится в кровотоках-желобах
Бурлящая субстанция огня.

Опять я заключу ее в фиал,
Прозрачный, как полярная вода,
И повлеку дорогой между скал,
Который раз спускаясь в города.

Потребен людям жар моей души.
Он хворых от болезней исцелит,
Заплоты льда на реках сокрушит,
Над хлябями проводит корабли.

И буду я увенчан, и любим,
Как бог, дарящий таинство огня,
И станет праздник и курений дым,
И в храмах песнопенья в честь меня.

Но отвергая жертвенный елей,
Скажу жрецам, явившимся ко мне:
«Я лишь тюремщик ярости своей,
Вы полюбили отблеск на стене».

Я белый, как мел на беленой стене,
Как белая трещина в белой Луне.
Я белый, как крем над кофейною пенкой,
Такой же, как вы, но другого оттенка.

А люди хохочут, они для меня —
Как белые ночи для белого дня.
Похожи. И все же встречают по коже,
За кожи несхожесть кляня и браня.

Скажите мне, белые стены дворцов
И белые бороды всех мудрецов,
Зачем в убеленном белилами мире
Я словно закуска на пире отцов?

Быть может мне стоит окраску сменить?
И белую сказку на быль заменить?
Не белой вороной, но белой совою
В белесом безмолвии бело парить.

Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец-это отсчет с нуля,
Каждое «долго» значит – не навсегда.

Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень
тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально без конца.

Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды – это обвал цен.
Все, что неискренно, скроется в тот
же миг.

В старой ротонде новую жизнь ждут.
Нянька вздыхает, ей надоел снег.
Пятый троллейбус – это и твой маршрут,
Пятиконечный новенький человек.

Как твое имя? Кажется – Николай?
Круглоголовый, плотненький, как отлет.
К этому имени лучшая рифма – «май».
Что же ты делаешь в сумрачном феврале?

Вьюга и холод? Полно, какой прок?
В русской метели трудно искать судьбу.
Ангел приник к младенцу и знак дорог
Неотвратимо запечатлел на лбу.

Ранняя оттепель гложет в Москве лёд,
Ночи холодные, к завтраку – до нуля.
Кто его знает, может еще ждет
Пятый троллейбус пятого февраля.

Я раньше ездил на «пятнашке»
До стадиона Лужники.
Смешная синяя букашка
Скребла рогами проводки.

И вдоль пречистенских ампиров
Неторопливо, но легко,
Она влекла меня по миру.
В салоне пахло коньяком,

А может пивом…, даже водкой,
Не так уж важно чем спастись,
Когда над МИДовской высоткой
Такая солнечная высь,

Что хочется небесной рыбой
Доплыть до звездной глубины.
Лишь граф Толстой гранитноглыбый
Не внял влиянию весны.

Завидев хлеб, взлетают птицы
С его изваянной скалы.
Над пробужденною столицей
Летит победное «Курлы!»

Ах, этот хор многоголосый!
И по сей день звенит в ушах,
Когда забвенья пар белесый
Ровняет всё на пыль и прах.

Забыта прежняя степенность,
И, словно грёза наяву,
В зенит стремится современность,
Оставив старую Москву,

Как люди оставляют детство,
А мы не в силах повзрослеть
И делим ветхое наследство
За домом дом, за клетью клеть.

Устало меряем шагами,
А если нужно и ползком.
В салоне пахнет стариками
И лишь немного – коньяком.

На границе света тень ажурна,
Словно берег, морем иссеченный.
Листья липы сбрасывают в урну…
Возле остановки «Дом учёных».

В этот вечер теплый непристойно,
В этом свете персиково-нежном
От перронов всей Первопрестольной
Поезда уходят к побережью.

Памятник суровый, бородатый,
Вечно остающийся на месте,
Строго смотрит, как спешат куда-то
Белые курортные семейства.