Николай Калиниченко: Когда он шагнёт…

Очнулся на миг, под крылом – планета.
Понедельник, утро, в метро – тесно.
Граждане, уступите место поэту!
Будьте людьми, уступите место!

Лицо за стеклом, человек неизвестный
Стоит, ожидая минуты уместной,
Когда остановится поезд, и он
С досужей толпою шагнёт на перрон.

Потом все по плану, обычно и гладко,
Направо ступеньки, Кольцо, пересадка.
В извечном кружении – спины и лица,
И это лицо среди лиц растворится.

Но что-то такое в его ожиданье.
Жуком в янтаре замерло мирозданье,
Как хищник в засаде, застыло и ждёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

А поезд к перрону всё ближе и ближе,
Но время нависло скалою недвижной,
И сколько столетий на счёт упадёт
Пока он шагнёт, пока он шагнёт?

В экстазе с плебеем сольётся патриций,
И нищенка станет избранницей принца.
Состарится феникс и вновь оживёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

Рассыплются горы, поднимутся реки,
И пятна Луны изгладятся навеки.
Отправится в путь антарктический лёд.
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

Зрачок сингулярности в сердце квазара,
Вращенье галактик и рев динозавров,
И самая первая книги строка —
Не ляжет, не будет, не станет, пока…

Такой же как все, ни плохой, ни хороший,
Один из толпы, человечек творожный,
Не медля особенно и не спеша,
Привычный в грядущее сделает шаг!

Время фасады штурмует накатами,
На маскаронах ощерились львы.
Старые здания, словно фрегаты
В суетном море бурлящей Москвы.

Гордо высоток возносятся ярусы,
Но несравненно прекраснее их
Облако белое ветреным парусом
Реет над палубой крыш городских.

Улочка узкая, девочка дерзкая.
Хочешь пиастров? Так жарь до конца!
Здравствуй, Смоленка, земля
флибустьерская!
Спой мне еще про сундук мертвеца!

Галсами меряю гавань Арбатскую,
К свету таверны лечу мотыльком,
Лью в ненасытную глотку пиратскую
Черный и злой неразбавленный ром.

Где ваши души? А ну-ка, не прячьте!
Пусть бесконтрольно плывут за буи!
В самое сердце стальные, горячие
Бьют абордажные рифмы мои!

Пусть далеко океаны гремящие,
И никогда нам до них не доплыть.
Самое главное – быть настоящим,
Пусть ненадолго, но все-таки быть,

Словно цунами, прекрасным и яростным,
И не жалеть никогда, ничего!
В сердце поэта швартуется парусник.
Не опоздай на него!

Горит огонь в оранжевой хурме,
Как в сердце непокорном и мятежном,
Которое всегда не в такт живёт.
Все время врозь, наружу, на отлёт.
Ни в небе, ни в земле, а как-то между
Чеканных строк Великого письма,
Где скалы слов и звезды многоточий,
Желанный, но непрошеный подстрочник,
Растет хурма. И значит – сгинет тьма!
И кладезей откроются затворы,
Сладчайший сок Заветного точа.
Мне все подвластно! Радость и печаль.
Создать дворец или разрушить город,
Являть себя в воде или огне…
Но я молчу, утрачивая ясность.
Незрелой истины нечаянная вязкость
Оскоминой сковала горло мне,
А та другая, что всегда одна,
Как встарь, осталась неизречена.

Скажи мне, что творится, Азазель?
Как там Москва? Какие нынче нравы?
Мессир, в Москве – весна, звенит капель.
Народ скорбит и плачет по Варавве.

А что же, друг мой, Иудейский царь?
Я слышал, он явился, наконец-то.
Владыка, у царя плохой пиар.
Погиб безвестно где-то под Донецком.

Отрадно слышать. Что же нам тогда,
Остаться здесь или явиться лично?
Мой господин, какая в том нужда?
Они без Вас справляются отлично.

И дьявол, развалясь у очага,
Поправит душ горящие поленья,
А над Москвой весна и облака,
И еле слышный шепот искупленья.

Мне снилось, что я поднимаюсь,
как тесто,
Расту неуклонно, как гриб дрожжевой.
Из утлой коробочки спаленки тесной
Ползу через край, извергаясь отвесно
На гравий бульваров, на пыль мостовой.

Прольюсь, заполняя пустоты и щели,
В замочные скважины влезу червём.
Во мне кубатура любых помещений.
Я – неф и притворы, я – храм
и священник,
И масса, и плотность, и смысл, и объём.