Александр Солин: Поэтические переводы с французского

Так скажите ж червям, что сползутся в свой срок

Пожирать ваши ласки на тризне ужасной

Что я душу любви моей мертвой сберег,

Образ пери нетленно-прекрасный!

(П. Якубович)

Но ты скажи червям, когда без сожаленья

Они тебя пожрут лобзанием своим

Что лик моей любви, распавшейся из тленья,

Воздвигну я навек нетленным и святым!

(Л. Кобылинский)

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты – навеки сберегу я

И форму, и бессмертный строй!

(В. Левик)

Скажите же червям, что страстно иссосут

Ваш облик, как огонь поленья,

Что я сберег векам и душу и сосуд

Моей любви, добычи тленья!

(И. Бабицкий)

Когда голодный червь вопьется поцелуем,

Скажи нахлебнику могил,

Что я от гибели, которой не минуем,

Твое дыханье сохранил.

(А. Гелескул)

И снова подстрочник:

Итак, моя краса! Скажите паразитам

Которые, целуя, вас сожрут

Что я сохранил форму и божественную сущность

Моих истлевших страстей!

(Alors, o ma beaute! dites a la vermine

Qui vous mangera de baisers,

Que j’ai garde la forme et l’essence divine

De mes amours decomposes!)

И опять наши переводчики, имея одну и ту же заготовку, делают с ней, что кому вздумается. Тут и «образ пери нетленно-прекрасный», и «лик моей любви, распавшейся из тленья», и «тленная красота», и «бессмертный строй (?)», и «дыханье сохранил», и навязчивые «навек», «навеки», «векам», и прочие домыслы!

По моему мнению, не дело переводчика толковать и переводить смыслы. Его дело – по мере сил сохранять лексику оригинала, и если это сделано, то смысл сам проступит на поверхность, как переводная картинка. Вот вариант моего перевода:

Итак, моя краса, пусть знает червь сосущий,

Чьи губы вас сожрут впотьмах,

Что сохранил я вид и свет от Бога сущий

Моих страстей, истлевших в прах!

Таким образом, у нас нет оснований думать, что «поэт, обращаясь к своей возлюбленной, говорит о том, что и ей суждено истлеть в земле, но она останется в его стихах и силой его дара избежит забвения». На самом деле поэт эгоистичен и неучтив и мало того что, поручая своей спутнице передать его мнение червям, рассчитывает очутиться «впотьмах» позже нее, так еще и намерен сохранить не суть и облик чьей-то посторонней плоти, а форму и божественную суть только своих собственных страстей. Именно такие бесцеремонные откровения, как это и придают «Цветам зла» их неповторимый, вызывающе-дерзкий аромат.

Не напрашивается ли из приведенного примера вывод, что очень часто, читая переводы стихов и прозы, мы вынуждены принимать за художественную истину то, что на самом деле таковой не является?

Поль Верлен, «На серой равнине»

Ниже приведен отрывок из знаменитой статьи Льва Толстого «Что такое искусство?», где он обрушивается на стихотворение Поля Верлена, данного в переводе В. Брюсова:

«По тоске безмерной,

По равнине снежной,

Что блестит неверно,

Как песок прибрежный?

Нет на тверди медной

Ни мерцанья света.

Месяц глянул где-то

И исчез бесследно.

Как сквозь дым летучий,

На краю равнины

Видятся вершины

Бора, словно тучи.

Нет на тверди медной

Ни мерцанья света.

Месяц глянул где-то

И исчез бесследно.

Чу! кричат вороны!

Воет волк голодный,

Здесь, в степи холодной,

Властелин законный!

По тоске безмерной,

По равнине снежной,

Что блестит неверно,

Как песок прибрежный?

Как это в медном небе живет и умирает луна и как это снег блестит, как песок? Все это уже не только непонятно, но, под предлогом передачи настроения, набор неверных сравнений и слов. Прежде чем привести примеры из других поэтов, не могу не остановиться на удивительной знаменитости этих двух стихотворцев, Бодлера и Верлена, признанных теперь великими поэтами. Каким образом французы, у которых были Chenier, Musset, Lamartine, a главное Hugo, y которых недавно еще были так называемые парнасцы: Leconte de Lisle, Sully Prud’homme и др., могли приписать такое значение и считать великими этих двух стихотворцев, очень неискусных по форме и весьма низких и пошлых по содержанию? Миросозерцание одного, Бодлера, состоит в возведении в теорию грубого эгоизма и замене нравственности неопределенным, как облака, понятием красоты, и красоты непременно искусственной. Бодлер предпочитал раскрашенное женское лицо натуральному и металлические деревья и минеральное подобие воды – натуральным. Миросозерцание другого поэта, Верлена, состоит из дряблой распущенности, признания своего нравственного бессилия и, как спасение от этого бессилия, самого грубого католического идолопоклонства. Оба притом не только совершенно лишены наивности, искренности и простоты, но оба преисполнены искусственности, оригинальничанья и самомнения. Так что в наименее плохих их произведениях видишь больше г-на Бодлера или Верлена, чем то, что они изображают. И эти два плохие стихотворца составляют школу и ведут за собою сотни последователей».