Илья Френкель: Причал

Улицы моей столицы,
Я ваш давний пешеход.
Мы глядим друг другу в лица
Далеко не первый год.

Вы как будто удивились:
Разве это ты, Илья?..
Изменились, изменились,
Изменились вы и я.

Да, само собой, конечно,
Перемены налицо:
Очень скучно — если вечно
Все одно и то ж лицо.

На дощечке, на эмали
Имя улицы видно,
А едва ли, а едва ли
Знают люди, чье оно.

Лично мне оно дороже,
Чем кому-либо из вас…
Дождь пошел. Стоит прохожий
И с угла не сводит глаз…

Не кто иной — я спел бы вам,
Но это невозможно:
Мой звонкий голос
Где-то там,
В теплушке промороженной.
За тридевять,
За сорок лет,
Откуда даже эха нет
Монархии низложенной.
И только хриплый голос мой,
Перебиваемый пальбой
И ею же — само собой —
На миллион помноженный,
Кричит:
«Да здравствует! Долой!»
Не кто, а я иду Москвой,
Притихшей и встревоженной.
При мне винтовка «витерли»
Калибра несусветного.
А я иду.
И все так шли —
Шагали наши патрули
До часу предрассветного.

А снег Москву одолевал —
Глухой, слепой, безмолвный,
Он глох, он слеп, он колдовал —
Всесильный и безвольный,
А мы входили на вокзал,
Мы строились повзводно.
Товарный поезд подползал —
Так было нам угодно.
Грузились мы.
Шипел свисток.
Нас дергало, качало…
И приставал сосед:
— Браток,
Запел бы для начала…

Двадцатый год.
Двадцатый год.
И голый лед.
И белый сброд.
Осьмушка хлеба — весь паек.
Патрон пяток.
И все, браток.

Но я все песни начинал —
Ведь я был запевала…
Прокочевал, проночевал,
Пропел я звонкий голос мой:
Его как не бывало.
Он там — в снегу, во тьме, в огне,
В теплушке промороженной.

Он и сейчас поет во мне,
Высокий
И восторженный.

На дворе пора осенняя —
Вся Москва готовится к зиме.
Без истерики, без потрясения
Вся листва слетается к земле.
Свежее, чуть горькое, чуть грустное
Вольно разливается в груди, —
Детское, простое, безыскусное,
Словно все светлеет впереди
И зовет:
— Гляди! Дыши! Иди!

С отечеством живу в едином ритме:
Нас разомкнуть — и вовсе нет меня.
Вот льется дождь и внятно говорит мне:
«Иди со мной, ведь я тебе родня.
И ты и я — состав одной природы, —
Ты ею чувствуешь и мыслишь с нею в лад,
Перемогаешь все ее невзгоды.
Она щедра, и, значит, ты богат.
Ступи под мокрый занавес погоды, —
Тебе ковры раскинул листопад».

Жаль тех, с кем дождь не говорит,
Кому не светят свечки листопада,
Чей выход в мир ненастьями закрыт, —
Им никого, кроме себя, не надо.
Чью кровь смирил-заговорил застой,
Движенье мысли запер самомнением.
Как жаль больных: смертелен их покой,
Не нарушаемый смятеньем.
А осень в зиму перейдет —
Снег празднично и смело засверкает.
Мне по душе мороз, сугробы, лед —
Все, что к движению толкает.

Больных мне жаль: их добровольный плен
Живительных не примет перемен…

Из земли — хоть в стужу да наружу —
Так и лезет новая трава.
Вот и я молчание нарушу:
Может быть, не вымерзнут слова.

Слово за слово — посеешь строчку,
И не как-нибудь, не вкривь, не вкось, —
Радуешься первому росточку,
Может, и не вымерзнет. Авось…

Примутся. Потом укоренятся,
Побегут меж ними муравьи,
И разведчицы крылатой нации
Понесут корзиночки свои.

С Танганьики до реки Таруски
Журавли потянут в вышине,
В рифму, по-зулусски иль по-русски —
Иль еще как — подкурлыкнут мне.

Сейчас на западе — вчера.
На улицах безлюдно.
Воображения игра,
И к ней привыкнуть трудно.
Москва, и вдруг — Владивосток,
И, очевидец дива,
Я вижу парус-лепесток
На синеве залива…

Еще ты спишь. Еще Москва
Пустынна, безмашинна.
Здесь полный полдень — даль морская
Блестит крылами джинна.
Не верю, сам себя щиплю
И слышу крики чаек.
Где б ни был, я тебя люблю
И по тебе скучаю.

Люблю тебя! Не преграждай мне путь
Колючей проволокой — перелезу.
Штыку и выстрелу моя открыта грудь —
Придется отступить железу.
Я преисполнен силы колдовской.
Я весь под током — нет сильней заряда.
Утрою страсть — не выдержит преграда
Между тобою и моей тоской,
Перед немым тараном взгляда.
Всю кровь, всю жизнь за счастье отдаю,
И пусть мы оба станем горстью праха.
Что может плазменную сбить струю?
Она прожгла границы страха…