Керим Волковыский - Лиственница

Не покидай меня!
Ты слышишь,
как просит улица пощады,
как просят за меня деревья,
чуть тронувшегося белизной цветочной сада;
как безразличие прохожих
само тебя так хмуро просит:
Не покидай!
Но сам я не прошу.
Ибо разлуки звук ценнее,
таинственней
и безупречней…
Так звезда
на густо-синем дельфтском небосклоне
мерцавшая,
в колодце гулком и глубоком моей души
вдруг отразилась.

Я ношу немецкий колпак и испанские боты,
живу в двадцатом столетии, пишу при искусственном свете.
Терпеть не могу импрессионистов с их юмором аляповатым…
Hо почему эти двое больше никогда не повстречались?
На берегу парохода веселятся последние хиппи,
в русской стране объединяют медведя и олимпиаду;
я закрываю рот рукой и не могу удержать рыданья…
Почему он так написал, этот старик проклятый?
Разве мало ему того, что солнце остановилось в небе,
и что Рона вышла из берегов и затопила Сону,
И что даже Гитлер топтал своим сапогом
виноградную пашню?
Ах, но если б они не повстречались, зачем бы мы тогда жили!

О, тёмный Дон Хуан Моцàрта!
Где нежный дьявол – донна Анна,
Чарует всех своим сопрано.
А жизнь – проигранная карта.
О светозарный бас Зарастро!
Он победит царицу Ночи.
Добро воистину прекрасно…
А над Моцàртом смерть хлопочет.
Не так ли наш безумный гений,
Всю жизнь воюя с Катериной,
Лишь перед смертью смог отринуть
Ложь обольстительных видений.
И голосом, уже не здешним,
Сказать целительное Слово.
Его за то лишили славы,
А нас – спасительной надежды.

Мы говорим на склоне лет
О чём-то важном и случайном,
О будничном и чрезвычайном,
О том, что было, и что нет;
О том, что ожидает нас,
Что ожидает тех, кто после
Придёт, или пришёл сейчас
И подхватил упавший посох.
Мы делаем на склоне лет
Уже лишь то, что в наших силах.
Поступки добрые и злые
Равно наш отмечают след.
Но вот чем дольше я живу,
Тем тягостнее ноет рана:
По времени, когда всё рано,
Когда всё: вырастешь – скажу.
Когда всё – горе и восторг,
Все чувства в стиле итальянском,
И глупость пенится шампанским,
И нескончаем разговор.
Когда вся мудрость – красота,
Когда вся нежность – в безразличье.
И жизнь – подарок непривычный,
И смерть – привычная игра.

Синий свет на заре соловьиной,
Синий свет у подножья холма.
День растёт, как подарок любимый
И как нежная прихоть ума.
Я живу на земле запоздалой,
На своей, на чужой, на ничьей…
И всего-то мне нужно так мало —
Этих синих заполненных дней.
Нужно всё уложить на дорогу,
Всех припомнить и всех обождать.
И с душою, открытою Богу,
Новый путь потихоньку начать.

И я, наверно, деревом живу —
Всё ближе к небу, и всё больше жизни.
А где-то там шумит чужая зрелость,
Мешаясь с соком, образуя кольца…
Я простираю руки из ветвей,
В порыве нежности, почти равняясь с утром,
Я столько знаю ласковых людей,
Но мне от них и нежности не надо…
О, только не хватало дровосека.

Двенадцать лет я, словно некий Феникс,
Из пепла и соплей надежд разбитых
Вставал, отряхивался, вновь стремился вдаль.
И верил, верил… а теперь устал.
Душа моя замкнулась в безразличье,
Румянец Время вылакало. Пёс!
Гиена злобная! Но даже злюсь бессильно,
С себя, как с дерева – кору, сдираю кожу.
А только кровь засохла и не льётся…
И небо надо мною опустело.

Как не хочу я уезжать,
Но Время гневаться изволит.
Я по нему съезжаю в яму,
Не страшно мне – темно и горько.
Прощаюсь с речью – не с людьми,
Переминаясь виновато:
Всегда ведь прав несправедливый,
И торжествует только он.
А день – как воробей в руке,
А сердце – шире поднебесья.
Здесь даже баховский рожок
Со мной по-русски говорил.
И я, который умер днесь,
Не объявлюсь для новой жизни.
Исчерпана моя основа…
Так неба тающего месть не объясняется. Увы!