Керим Волковыский - Лиственница

И вот ко мне являться стали сны.
Стеклянные, наполненные болью,
По очереди: цвет, и боль и люди.
Но главное мученье – это речь.
Я не потел, не вскрикивал, не выл,
А просыпался тихо и угрюмо
В час медленного бархатного утра.
Мороза не было. А снег всё шёл и шёл.
Ну что такое? День растёт, как гриб,
В кошмаре белом. Брызжут червяками
Друзья, знакомые, случайные машины,
Я всё жую, не в силах проглотить.
И всё отчаянней пытаюсь что-то вспомнить,
Необходимое, почти как расставанье,
Почти как валенок:
уютный, тёплый, сонный,
Почти… ну лезет же такая чушь.

Уезжать – умирать во сне (ребёнка).
Уезжать – разыгрывать медленное самоубийство.
За ветки руками уцепиться обеими, за воздух.
В землю обескровленным ртом жадно вгрызаться солёным.
Ну кто же там, кто тащит меня – прозрачная пропасть.

Я с каждым словом отдельно прощаюсь.
Реву, целую, не могу от него оторваться.
Как пёс с мячиком, с каждым из них играю.
И всё поверить не в силах, что это так, навсегда. Насовсем.
Ведь речь для меня – это воздух.

Запрещено промедленье.
Догорают свечки последних минут.
Чёрная церковь в Загорске:
За мною по снегу идут.
Глядь, уже нету стены.
Гуляет и свищет ветер.
Не замёрзла ль моя река?
Но вода в ней – солонее нет.
Подожди, это слово – обман.
Каждый миг, как терновник, остёр.
Я лягушкой прыгну в карман,
И умчи меня за тысячи вёрст.

Есть Африка – и слово и страна.
Есть Гималаи – чудное названье.
Есть – золото, и есть – голубизна,
И просто жить – чудесное призванье.
В моей душе гуляет паровоз,
Трава растёт, и праздники бывают.
Торгуют бабы барахлом вразнос
И ворожбою тесто донимают.
Там много смеха, плача, беготни,
Блестящих камешков, и копоти, и пыли.
Для тех, кто посерьёзней, – бьёт родник,
Но вымысел всегда надёжней были.
Скорей заманчивей. Ах, чудо в решете!
Ах, луковое счастье на окошке!
Скорее в путь. Плевать, коль быть беде
И соль просыпалась, – всё это понарошку.
…
Я – одинокий ручеёк в песке,
Я – тать в ночи, такой густой и зрячей;
Я, в полдень – звук неслышимого плача.
Я – карандаш отточенный в руке.
Я – незаметный стебелёк в траве,
Я – мальчик в человеческой пустыне,
Я – песенка, что позабыта ныне,
Я – солнца луч, забившийся в листве.
…
Есть Африка – и слово и страна,
Есть Гималаи – чудное названье.
Ребёнок крутит глобус допоздна,
Не ведая, сколь гибельно познанье.

Не понимаю, что произошло:
Вдруг вспыхнуло оконное стекло.
И влажной ночи пуховая шаль
Развеялась, и обнажилась даль.
Я осторожно вышел на крыльцо,
В морозный воздух окунул лицо:
Чернеют липы, воткнутые в снег.
И в мире только я есть человек.

День вышел за пределы бытия.
Сломался ствол быстротекущей жизни.
Но воссияла аура моя,
И распахнулось небо над отчизной.
И вновь возник тот тёмно-красный звук —
Острей кинжала и нежнее ткани.
Разбилось сердце, выпавши из рук.
Но жив был тот, кто это знал заранее.

Пристанут горе и беда —
Дорога поведёт к обрыву,
Туда, где тёмная вода
Струится с шумом молчаливым.
Туда, где чайки вперебой
С волной плетут галдёж проворный.
Где пахнет нежностью болотной,
И влажен лиственный покой.
Туда, где время без следа
Растаяло с дымком счастливым.
И вот – не горе, не беда,
А лишь дорога над обрывом.

Там, где собор – там умирает день.
Там, где холмы – там розовеет небо.
Но ласточка не оставляет следа.
И тени не отбрасывает тень.

Я повис между ночью и днём
На мосту, разделяющем небо.
Только пропасть чернильная слева,
Только свет негасимый кругом.
…
Я повис между ночью и днём.

Глухая ночь. Просторы далеки.
Себя боится царственное слово.
Но вот созрело, падают оковы,
И слышен шум невидимой реки.