Керим Волковыский - Лиственница

Нет горечи мудрей и совершенней,
Чем горечь та, что в зёрнышке таится.
Арабский город. Зной. Пустыня. Мекка.
Нет горечи целительней и слаще,
Чем горечь слёз, на вкус таких солёных.
Любимый мой. Эллада. Эвридика.
Нет горечи погибельней и горше,
Чем горечь смерти – тайное влеченье.
Германия. Безумие. Лисица.
Но горечь есть —
О, краешек свирели!
Голубка нежная. Рыданье и спасенье.
Звезда на небе. Ветра дуновенье.
Пастушья речь. Младенец в колыбели.

Настигает стрела птицу в полёте.
Вдоль ущелья стремглав проносится эхо.
Там вдали каменеет аул вечерний.
На дороге пыль: гонят с пастбища стадо.
Чаша озера, опрокинувшись, солнца костёр гасит.
Наша речь течёт покойно и величаво.
Хочешь – протяни руку – наберёшь звёзд полные горсти,
Под зелёным небом спишь, названный брат вселенной.
… Что же делать, если земля мне дороже человека;
Если родное небо заставляет глаза и сердце плакать;
Если раскалённый воздух пьянит, как арак 2голубоглазый.
А для всей ненависти лишь одно направление знаю – Рoссия

Как юноша, повергнутый в пучину,
Как одинокий камушек в оправе,
Слов истинных произнести не вправе,
Я только молча, незаметно сгину.
Как бедуин, лишённый иноходца,
Как горная река на переправе,
Слов истинных произнести не вправе,
Я таю, как звезда на дне колодца.
Слов истинных произнести не вправе.
И тщетно я тяну навстречу руку.
Где силы взять осилить эту муку?
Как «тишину мне замолчать заставить»?
Хоть рот зажми – всё вырвется: хочу я!
О, искушенье, что страшнее ада;
Безумие таится в толще взгляда,
Ужели, боже, только смерть врачует?
Начало сложено. Конец куда-то спрятан,
Притихло слово, прикусивши жало.
Луна острей турецкого кинжала,
А неба край подчищен и заплатан.

О Исрафил, Мой брат!
Мой кровный брат! Солёный
Нас поцелуй соединил с тобой —
Для жизни? Для смерти?
Иль то насмешка жестокой и безжалостной судьбы?
Хотя любил же сын Латоны – Гиацинта,
Но счастлив не был, ибо был бессмертен.
Я – смертен, но надеяться не смею:
Язык цветов мне сладок, но неведом,
И далеко твой край пурпурно-алый.

Не больше золота в монетке,
Не дальше краешка небес,
А что – не знаю: иней ветки
Подразукрасил наконец.
И это – славное начало
Зимы, надежды и тепла.
Не потому ль всегда венчает
Покой угрюмые дела.
Прекрасна Генделя соната,
Чудесны музыка воды
И след, слегка замысловатый,
В колодце спрятанной звезды.
Вот так бы жить, и жить беспечно,
Неподалёку от людей.
И сказкой жизни быстротечной
Дурачить маленьких детей.

Бродяжит день голубоглазый,
Он держит льдинку за щекой.
Вот так и мне – суметь бы разом
Обресть надежду и покой.
Смешать доверье с недоверьем,
Людей вокруг пересчитать
И, сказку рассказав деревьям,
Всю жизнь по-новому начать.

Мне разрешили ночь посторожить.
Царицу Ночь, или же Ночь царевну?
Не знаю. Глаз не смею я сомкнуть,
И сыплю соль на тлеющую ранку.
Где Горбунок мой верный? Где Жар-птица?
Где рыба-кит, и где Царевна-Лебедь?
Как некрасиво написанье слова «лебедь»,
И как же на воде она прекрасна.
Нет! Я не в силах разрешить задачу:
В чём суть отличья слова от предмета
Им обозначенного. Так и буду путать
Всю жизнь, как в детстве: Пушкина и белку.

Сплю – не сплю, и живу – неживой,
В закоулках глиняной стужи.
Только ночью себя обнаружу,
Замышляющим встречу с тобой.
Встречу, как же. Погибель! Побег!
Похищенья просторное иго.
Разорвётся внезапно и дико
Выход мой – узкоглазый набег.
Только миг, только вскрик – о, успеть,
О скорее всей кровью излиться…
И уже пронеслась кобылица,
Поглотивши бескрайнюю степь.
Только миг – тишина и покой,
В белой чашке – кофейная гуща.
Я в молчанье, как в воду опущен,
И прекрасный вымысел мой —
Мне заказан. Дверь скрипнет со сна.
Лёд стекла прозвякает тонко.
Время тикает зябко и томно,
И тоска – как глухая стена.
Слишком хрупкой сказалась мечта,
Лишь её прикоснулась удача,
Чёткой тушью едва обознача…
Что – не знаю. Провал. Темнота.
Сон проходит, смешлив и щемящ.
Словно луч. В индевелом оконце
Проплывает заезжее солнце:
Холодины царственный хрящ.