Керим Волковыский - Лиственница

– Да нет, парня жалко, поговорил бы дома, в тепле, а тут ждал на морозе.

– Хватит!

И вдруг в четверг (не после дождичка, «Литературка» в те далёкие времена выходила по четвергам) 13 декабря, а может 20-го, появляется на 3-й полосе стихотворение «Слово». И уже в конце третьей строфы «… так написал мне мальчик из Перми…» обожгло. Обожгло, но не удивило, как будто так и должно было быть.

Хотел было написать: «что тут началось», но вовремя вспомнил рассказ незабвенного ММЗ о счастье и о стекольщике и решил промолчать. А впрочем, ничего и не началось.

Очень хорошее стихотворение, поэт на подступе к своему лучшему творческому десятилетию, работает над главной темой – темой Nemoty и темой ответственности, к сожалению, скорее ответственности перед Богом, нежели перед людьми. Но предоставим лучше профессионалам (sic!) право судить о литературных достоинствах и недостатках Беллиного стихотворения, нас же занимает вопрос: какое отношение имеет это стихотворение к подростку Кериму Волковыскому, который бегло знаком с автором, живёт в Перми и бегает по улицам в качестве мальчика. Точнее, посвящён этот опус с придыханием ему или нет? Ответ на вопрос, в любой его постановке, – Никакого! Нет! И ещё раз – Никакого и Нет! Я никогда не сомневался в этом ответе. Знал его задолго до того, как Белла сама мне это подтвердила (убейте, не вспомню, как и когда).

Парадоксально другое: этот стих, чёрт побери, все-таки обо мне. Поэтому и пишу это документальное сочинение.

Попробуем разобраться. Возьмём появившееся почти в то же время стихотворение Беллы, посвящённое её близкому другу (оставим чуть не капнувшее с пера слово – и соратнику) Андрею Вознесенскому, ну то, где про «и я его корю за лихачество», и про аэропорты, и про хотя и не летающие, но горячие сковородки, которые имеют тенденцию жечь руки, если их брать без варежек.

В данном случае и разговора никакого нет – стихотворение воспринимается всеми (или почти всеми), как поэтический диалог двух друзей, скажем Шиллера и Гёте… Жорж Санд и Шопена… Верлена и Рембо. Успокойся и возьми себя в руки (это я – себе) 19. В стихотворении «Мальчик из Перми» ни о какой поэтической дискуссии речи не идёт; и, хотя я, заурядный советский подросток из профессорской семьи, никакого СЛОВА не произносил, стихотворение меня поймало, отметило и заклеймило на всю жизнь. Обожгло. Но это уже квантовая механика… Прошу прошения. Расскажу лучше вкратце о двух действительно дивных встречах с поэтессой и об одной, мерзкой, финальной.

Но вначале два слова, как я мог бы полюбить, наверное, Пермь, если бы не уехал из неё в 1965 году.

В 1964 году я не поступил в МГУ и проучился первый семестр на мехмате ПГУ. Весной родители готовились переехать в Ташкент, и мне, по инерции, было уготовано то же. А перед этим я встречал Новый год, впервые не дома, не со сверстниками, а в компании однокурсников и друзей Лины Кертман. Встреча происходила в какой-то избе на правом берегу Камы; помню и сейчас (спустя почти 50 лет) переход по льду тяжело замёрзшей реки, изначальный холод внутри дома, моё смущение обилием незнакомых людей, помню, как всё это постепенно наполнялось теплом печного огня, теплом обжигающих слов – все читали свои стихи; теплом того, что, наверно, имеется в виду, когда говорится о высоком единении душ. Пафос непростителен, но он искренен и возвращает на минутку в детство. Из присутствующих запомнились, если не говорить о Лине, – её друг, ироничный Илья Р. и слегка косящая миндалевидными глазами поэтесса Галя Новожилова. Удивительная своей тихой незаменимостью, она погибнет через год, спасая чужих детей во время пожара где-то под Екатеринбургом. До сих пор не устоявшийся ужас.

Как я зато полюбил Ташкент 1965 года! Полюбил поколенную пыль, далёкие белые горы, видимые утром и растворяющиеся к полудню в белёсом молоке жаркого воздуха; полюбил тихие арыки, быстро текущие в душной тени задевающих воду ив; полюбил старый город – глиняный город слепых улиц и разноцветных детей, гоняющих воздушных змеев. Полюбил немножко себя и сильно девушку Люсю Гольдман, а потом, в конце апреля, пришло вдруг письмо из Москвы, первое и единственное письмо мне, лично мне (подумайте только) от Беллы Ахмадулиной. Письмо пропало, но помню первую фразу: «Сегодня был первый гром и нежное помрачнение неба».

Стихи мои в Ташкенте поменяли лексику и цвет. Место туманов, северного неба, нежных снегов и муторной тоски заняли арба, которая едет по пыльной улице, Бухара и Самарканд (одни имена городов, и уже не надо писать ничего больше), овечий сыр, горная вода и простота, к которой ведут чьи-то следы. Лучше от этого мои стихи, к сожалению, не стали. А потом было землетрясение, и наш курс перевели в МГУ. 1966 год.