Лев Халиф - ЦДЛ

Каждый гражданин как может. Каждому свое. Кому осень Болдина, а кому и станция Зима!

Смешно, когда с именем Евтушенко связывают литературные процессы, происходящие в России. Какое он имеет отношение к поэзии как таковой?

И уж совсем смешно, когда его именем называют улицу где-то в Израиле и служат молебны с папских папертей Ватикана. Таких левых от правых отличить трудно. С таким же успехом можно петь «Аллилуйю» в честь черносотенца и мракобеса Шолохова, тихой сапой сидящего на Тихом Доне. И тоже стараньями (чьими?) поставленного в ряд человеко-любов, избранных миром и названных Нобелевскими лауреатами.

Да хватит вешать дипломы на расстрельные стены! Как художникам хватит на них, щербатые, вешать свои картины. Того и гляди проступят расстрелянных лики. И жидко оберутся полотна и в душу плюнут творцам.

В Москве не общались давненько, да вот в Нью-Йорке вдруг встретились невзначай. На старые дрожжи юности встреча легла. Здесь же у нас общежитье, безбаррикадно живем. До неприличья свободно.

«Братья по цеху, за что ж вы меня? Разве ж так можно? Душою я с вами!..»

Когда бы душа еще и по вывеске своей, возмутившись, врезать умела, эх, Женя, не было б радости больше тебе, да и мне. И всем нам по причине вот такого ее неуменья – вне родины очутившимся. Хоть и не худо сидим и «Шато» попиваем на чьей-то дружеской вилле и рядом Гудзон себе течет. Истинно Хевен – рай. Но как ни крути, дорогой, а все ж соучастник ты их активный бесчеловечья. А надо бы наоборот – соучастие к людям, вон их как в лагеря волокут. Что уж голосом брать (да еще фальшивым) – стон России и покрепче тебя заглушить не умели и бежали Шаляпиным сюда – в Нью-Йорк, где сидим мы так чинно. Вон и Булат Окуджава – тоже сюда летит. Посол их посола. Не хочет Булатик наш голодать. Невзирая, что их похлебка слишком дорого стоит. Самым стоящим в жизни надо платить. Но зачем же так дорого суп покупать и рыдать, когда тебя из компартии исключают?

«Так он же мягкий человек, мягкий… Очень мягкий…»

Мягкий, как кал.

Родиться в России – одно. Переродиться и выродиться – другое. Так какое же лучше из двух «остаться» – там или все же самим собой здесь? И тебе ли неведомо, как несогнувшихся гнут. Или попросту изгоняют. Только издали голос наш громче еще. Здесь свобода бесплатна, ему есть где набрать высоты. И тебе ли не знать, как нас жадно слушают дома (слово не воробей, вылетит – без транзистора не поймаешь). Потихонечку пишем сквозь ваши заглушки по старинке домой. Пока вы там все намекаете. Кому? И нашим и вашим? А награда – все та же похлебка, лагерной не чета, да самым активным опять же на Запад презренный махнуть подачка. Самым активным по части смены личин.

Да что уж крутиться (шкуркой на членстве), поэт вне сторон. И Суд ему не Верховный республик. Плевать он хотел на пятнадцать руденок с шестнадцатым вкупе. Иди же, как Маяковский, пулю забил в барабан одну (барабанщик, он есть барабанщик – игрок). Пожалела, пришлась. В самый раз угодила. Или уехал, как кто-то из нас. Сам или очень уж попросили. Сколько лучших в чет или нечет сыграли – или Родина без свободы, где ты (в клетке) орел, или свобода без родины (в данном случае места приписки), где ты тоже не решка. И это намного честнее, чем шкуры менять и оставаться дома, его не имея.

– Как же хочется тебя прочесть, но не смею просить твою книгу – при досмотре отнимут. Опять же скандал…

Но ты не представляешь, как хочется тебя почитать… Ты же знаешь, как я тебя почитаю!

– Прочтешь – она по России свободно гуляет [10].

Иосиф Бродский в знак протеста вышел из Американской академии литературы и искусства, возмутившись постыдной всеядностью академиков здешних, когда Евтушенко туда попал.

Аксенов выбрал Вашингтон, потому что в Нью-Йорке жил Бродский.

Саша Соколов вообще из Штатов сбежал от него подальше.

Куда ты, Саша, ведь есть еще Клуб русских писателей при Колумбийском университете, где уже тоже вышибал поставили, есть клуб-ресторан «Самовар», правда без Литфонда-Парнаса, где я бумагой финской кормился (здесь ее столько, что и не нужен Парнас), есть, наконец, наша родная совковая община с персональным российским телевидением, с усредненной эстрадой, всегда готовой показать свою убогость. И прочие клубы, клубики и просто клубки, так похожие на ЦДЛ…

А впрочем, он был куда колоритней, крупней и значимей, наш гадюшник, к нему не только шваль слеталась на огонек, там еще и великие выпивали.

«Мы говорим „Ленин“, подразумеваем – „партия“. Мы говорим „партия“, подразумеваем – „Ленин“…» И так шестьдесят с лишним лет говорим одно, а подразумеваем другое.