Лев Халиф - ЦДЛ

Непонятна мне и доверчивость, наивная и радостная, людей, далеко не глупых, принимавших или еще принимающих за чистую монету на Западе и наших «болельщиков за народ». «Страдальцев» типа Евтушенко – левых с разрешения правых. Нелегальных левых в правом мире на свободе не бывает. И не на Запад их посылают, а далеко на Восток [9].

Смельчаки с высочайшего позволения. Которым разрешается погладить, как котенка, запрещенную, болью брызжущую тему. И то, прежде чем намекнуть на слово «против», – такой смельчак сотни раз воскликнет слово «за!». Их мало купить один раз, они хотят быть постоянно в цене.

«Если меня хоть день не упоминают – я болен! – жалуется называющий себя духовным вождем молодежи страдалец. И тут же опасается: – Только бы не хвалили! Только бы не молчали!..»

Журналист, крепко помнящий красные даты. Писавший стихотворные передовицы в «Советский спорт» и «Комсомолку». Кто его уполномочил говорить от имени моего обманутого поколения?

Хлопотами Мориса Тореза получив разрешение опубликовать свою автобиографию за границей, – он продал ее сразу двум издательствам. Оправдываясь, что жене заграничные тряпки нужны.

В ней он пишет, что гонорар за первую книгу стихов жег ему руки, и он с удовольствием выбросил деньги в Москва-реку…

Это действительно были выброшенные деньги. На десять старых тысяч в только что открывшемся ГУМе он накупил чешских сорочек. Оптом. Не слишком надеясь на счастливую – в которой родился.

И если принято кидать монеты в водоем, чтобы вернуться на это место, то он, возможно, и кидал деньги. Но только не в Москва-реку, а в противоположно другую. Хотя его и без этих монет еще не раз пошлют за границу.

Посылают таких, у кого и в голове не укладывается – как это можно сбежать из такого дарового Собеса, как Россия! Недаром же сбежавших за границу считают здесь сумасшедшими.

Другое дело – высылают из страны неугодных. Высылают затем, чтобы там (почему не здесь?) отнять у них «молоткастый, серпастый советский паспорт». Вместе с возможностью вернуться домой. Это сейчас модно!

Лично мне больше по душе не думающие о последствиях донкихоты. Люди, захваченные честностью врасплох. Идущие возвышать свой голос. Заведомо зная, что они обречены. Это писатели еще могут выразиться хотя бы в мысли. Они же самоотверженны даже в бессмысленности. Их тоже называют сумасшедшими и водворяют в дома скорби. И лишь прошедших все круги воспитующего ада, не всех, а только миром узнанных, потом выдворяют из страны.

Кощунство в их день ото дня редеющий ряд ставить «борцов», подобных Евтушенко.

Интерес к литературе, особенно к поэзии русской, у нас естественней. В ней ищут «клубничку» – маленький, но протест. Пятьдесят лет лакированного, помпезного и дистиллированного, а то и просто лживого чтива вполне объясняют читательский голод.

Не мечтают о литературных переворотах, а все же ждут чего-то из ряда вон выходящего.

Неофициальным, но куда более продуктивным послом Америки был Луи Армстронг – золотая труба.

Посол Советской России, всем бюджетом навалившейся на пропаганду, – Евтушенко – великий мистификатор и посредственный поэт. Естественно, на фоне официозных собратьев по перу, кроме «Вставай, Глафира, за дело мира!» едва ли еще что-то сказавших, всех этих Жуткиных, как говорил Маяковский (имея в виду сразу и Жарова и Уткина), он выглядит куда эффектней, этот поэт на экспорт, которому и в СССР дозволяется иногда покачаться на идеологических качелях (есть же полковники КГБ в рясах, почему же и в миру в антисоветских штиблетах не походить?), но при чем здесь поэзия?

На Западе, говорят, поэзия и политика – каждая сама по себе. Хочешь причаститься к политике – выходи на площадь. Желаешь писать – говори не крича. Поэзия – не площадный крик, а интимный диалог. Она – человековедение, а не человеконенавистничество, замаскированное под любовь к ближнему.

Здесь поэзия хочет быть политикой, равно как политика не желает быть снисходительна к поэзии. Я не имею в виду лозунги и восхваление самих себя.

Сама по себе независимая и прямодушная, здесь поэзия не влияет на политику и погоды не делает. Она никак не смягчает наш резко континентальный климат.

Потому что поэзия официальна и далека от своего прямого назначения. Здесь даже в лирике ищут взрывоопасные концы. А эпика пишется под неусыпным наблюдением Института марксизма-ленинизма.

Гражданственность – обоюдоострое слово. Им может прикрыться всяк, кому не лень, – и честный литератор, которого здесь и на пушечный выстрел не подпустят к трибуне, и продажный писака, выступающий от имени всех, но держащий при этом кукиш в кармане.