Дмитрий Пригов - Москва

А рядом с водой, естественно, продавалось мороженое. О нем рассказывать не буду. Мороженое – оно и есть мороженое. Оно и в Японии, как я убедился много лет спустя, мороженое. С ним тоже связано неимоверное количество всяческих историй о погубленных и таинственно исчезавших. Но я не буду распространяться по этому поводу. Это всем известно. Минуя, огибая весь этот соблазн, мы с родителями напрямую направились к бабе Лене.

Старенькая суровая баба Лена жила вместе с моей высокой дородной тетей Олей и нашей двоюродной голенастой сестрой Ириной в деревянном двухэтажном доме. Ныне ни его, ни ему подобных уже не существует в пределах столицы. А раньше почти все ее пространство за пределами Садового кольца было заполнено такими, тесно прижавшимися друг к другу и покачнувшимися в разные стороны. Они окружались дощатыми заборами, всякими там полуповыдранными кустами, пыльными деревьями, одинокими, непонятно кем для какой цели поставленными столбами. Некие подобия садов вспыхивали по весне цветами столь милых привычных сирени и черемухи. Мимо пылили ухабистые грунтовые дороги. На небольших пустырях, в месте исчезновения некоторых из этих домишек, по воскресеньям собирался местный народ без различия пола и возраста. На принесенную табуретку, покрытую цветастой тряпкой, ставили трофейный патефон, заводили трофейные же пластинки, заполнявшие воздух сладкими звуками танго и фокстрота под мяуканье и вздыхание немецких теноров. Немногие пары начинали поднимать неимоверные облака пыли, а мы, пацаны, теснились около таинственного патефона, оспаривая право вертеть ручку заводного механизма после каждой сыгранной пластинки. Нетанцующие инвалиды по бокам окаймляли эти празднества, попыхивая «козьими ножками», проводя ладонями по небритым щекам. Так было везде, по всей Москве. Можно даже не заводить патефона, чтобы расслышать мощный, сливающийся звук мелодий, доносившийся со всех сторон. Этот стон наполнял воздух, висел, не смолкая до поздней ночи. Понятное дело, набор пластинок был скуден и единообразен. Случалось танцевать и веселиться под звучащий, обволакивающий воздух. Нечто подобное воспроизводилось в Москве несколько раз, когда изо всех окон звучал Робертино Лоретти, лауреаты Международного конкурса имени Чайковского, Битлз или «Иисус Христос – сверхзвезда».

Бабушкин дом в Сокольниках теснился на задворках известной Остроумовской больницы, где, рассказывали, каждый день умирала половина пациентов. Ну, умирала и умирала – обычная практика почти любой больницы того времени. После войны, разрухи, голода и природных катаклизмов народ был нечувствителен к смерти. Но Остроумовская являлась крупнейшей в Москве. Соответствующим случалось количество умиравших в ней. Оно поражало воображение неподготовленного. Но мы были не только подготовленные, но и привыкшие. Собственно, ко всему уже привыкшие. Умерших не успевали хоронить. Их просто стаскивали к забору, который с обратной стороны подпирался нашим домом. Вернее, крепкий, уверенный, он сам подпирал несколько уже пошатывающийся от проведенных в этом мире годов наш и еще несколько соседских домов. Говорили, что по халатности или какой-то невменяемости, повсеместно распространившейся тогда на медицинский персонал, да и на все бессознательное население Москвы, к забору стаскивали вполне еще живых. А может быть, даже наверняка, в этом таился осмысленный дьявольский замысел. Тела не зарывали, а просто легко присыпали землицей. По ночам воздух оглашался странными звуками и призывами на помощь. Некоторые, в непонятной, непостижимой смелости взобравшиеся на верх забора, видели, как из погребальных ям высовывались растопыренные руки. Следом, к своему ужасу и шевелению волос на голове, они замечали, как странные, почти бесплотные фигуры, выкарабкавшись, шаря вслепую по воздуху, разбредались в разные стороны. Они выбирались за пределы больничной территории и заполняли город. Их встречали уже в Александровском саду, на Волхонке и на Пречистенке. На улице Горького и на шоссе Энтузиастов. На Автозаводской и в Кузьминках. Скорее всего, многие из них были из других больниц, наполненных уж вовсе бессмысленным, безответственным персоналом или прямыми вредителями и таинственными инсинуаторами. Постепенно сам этот невменяемый персонал вытеснялся недохороненными или перехороненными. Они проникали повсюду, подчиняли своей воле редких оставшихся в различных учреждениях и предприятиях. Неподдающихся же, неподвластных, не могущих им подчиниться по какой-либо причине или психосоматической специфике, либо по метафизической предопределенности, мертвые вытесняли за пределы своего обитания. Ходить днем твердой, уверенной походкой стало как-то неприлично. А потом просто опасно, так как сразу выдавало не прошедших магическо-погребальную инициацию. Уже весь город заполнился полулевитирующими наклоненными фигурами, так как оставшиеся нормальные, насколько могли, старались воспроизводить подобные полуполеты, чтобы не быть обнаруженными. Но, естественно, мгновенно распознавались по способу своего искусственно имитируемого скольжения над землей, не умея превзойти угол в 20 градусов относительно вертикали стояния. Превышая ее, они просто падали и под невнятный то ли смех, то ли бульканье почти горизонтально подлетевших новых обитателей города были уличаемы. Вслед за этим они мгновенно исчезали. В результате всего вышеописанного мертвые проникли в святая святых – медицинский персонал Кремлевской больницы. Тут-то в последнем решительном укрытии некогда мощной непобедимой жизни, питаемой из самого космоса, они были полностью изобличены в своей заразительной, засасывающей недосмерти и антижизни. Из оставшихся нормальных, горящих страстью возмездия организовали специальные безжалостные истребительные отряды. Вооруженные огнеметами, своими стремительными рейдами по всей Москве и ее окрестностям они почти мгновенно освободили город от нечисти. Это происходило как раз в описываемое мной время.