Дмитрий Пригов - Москва

Сверху, покачиваясь, я видел светлую, чуть-чуть разлохмаченную свежим ветром голову матери и странную конфигурацию ее тела. Где-то совсем внизу, свесившись вбок, узнавал черноволосую голову сестры, вообще заслонявшую ее маленькое тело. По бокам только высовывались пухловатые кисти рук. На противоположной стороне у пожарной каланчи я заметил моего милого друга-милиционера дядю Колю. Он стоял гордый, в праздничном белом мундире с топорщащимися роскошными усами. Я закричал:

– Дядя Коля!

– Какой дядя Коля? – обернулась ко мне мать.

– Ну, дядя Коля. Милицанер. Около нашего дома на Спиридониевке. Помнишь?

– Так он же дядя Петя, – мягко заметила мать.

– Нет, дядя Коля, – настаивал я.

– А по-моему, дядя Петя, – неосторожно возразила мать.

– Нет! Нет! нет! Дядя Коля! Дядя Коля! Дядя Коля, – снова залился я слезами.

– Оставь его. Ты что, не видишь? – сказал недовольный отец.

– Да я просто так, – оправдывалась мать.

– Нет, нет, нет! Дядя Коля! Дядя Коля! – рыдал я.

– Ладно, ладно, дядя Коля, – согласился отец. – Сиди спокойно, а то свалишься, – и коснулся меня рукой.

Сквозь сверкавшие на солнце слезы я вдруг заметил вдалеке шедших, взявшись за руки, Сашку Егорова и Толю Мудрика. Я хотел им что-то крикнуть, но не смог. Спазма по-прежнему перехватывала мне горло. Затем мне показалось, что сбоку промелькнули Соков, Орлов и Косолапов. Потом вроде бы прошмыгнул Малышев – Гагарин. Я обернулся ему вослед, но, естественно, уже никого не обнаружил.

Я плыл вровень с касавшимися моего лица только что зазеленевшими ветвями деревьев. Я закрывал глаза, замирал от ужаса, ответно касаясь их уже по своей воле щекой, чуть-чуть отклоняясь и раскачиваясь. Отец опять сказал несколько раздраженно:

– Сказали же, сиди спокойно.

Я довольно поджал губы, улыбнулся и промолчал. Я стал что-то невнятно напевать или, скорее, мурлыкать. Мне было безумно легко и безответственно.

Я плыл на уровне вторых невысоких этажей деревянных домишек. Окна были открыты. В темной глубине жилищ происходила своя загадочная, манящая жизнь. На подоконниках сидели жмурящиеся кошки. Я потянулся, стараясь рукой коснуться одной из них. Она приоткрыла глаз и произнесла:

– Ну, что?

– Я хотел погладить тебя.

– А кто ты?

– Я – Дима.

– Дима? Понятно. – И мы проплыли мимо.

Я, откинув голову как-то странно, почти по-змеиному, тихо засмеялся. Внизу ничего не было слышно, но вверху все обратили внимание. Моя голова свободно болталась, как на ниточке. Тут же по дороге выплыло второе окно. В нем моему взгляду предстала весьма престранная картина. Одно время, да и сейчас иногда тоже, представляется, что я видел это гораздо-гораздо позже. Кажется – первый этаж, улица Ленина, город Калуга. Не помню, какой год. Стояла дикая жара. Мы с Орловым лепили пятиметровую фигуру родины-матери и рядом с ней обернувшегося хмурым, надутым лицом двухметрового холодного глиняного младенца. Весь день мы проводили погруженные в безобразно теплые воды Оки, а по ночам сооружали глиняных людей. Возвращаясь в полнейшей темноте в гостиницу, я вдруг замер у как бы вырванного из тотальной тьмы экрана ярко освещенной кухни на первом этаже. На нем возник титанический образ. Я замер перед видением голой, аскетически обнаженной кухни с четырьмя пылающими, яростно гудящими, почти ревущими, конфорками газовой плиты. Над плитой, склонившись, освещенное красноватыми отсветами газового огня стояло непомерного размера женское существо. Белый огромный лифчик пытался вместить в себя гигантские вздрагивающие груди, которые переливались через его жесткие края, рушились на пол, тестообразно заполняли кухню, выплескивались в окно, все обволакивая собой, удушая всякое слабое дыханье. Разинув рот, я наблюдал за бабой. Розоватые трусы обнимали, окаймляли, отмечая середину не расчленяемого на части исполинского туловища. Временами странные мощные судороги пробегали по ней, как по Левиафану, и, оставляя ее, уходили куда-то вверх. Она была обращена ко мне боком. Движениями исполинской руки, в сечении превышавшей совокупную массу всего моего вполне взрослого неслабого тела, при помощи какой-то изящной лопаточки она вскидывала на огромной и плоской сковородке блины. Она играла ими, белыми, чуть-чуть подрумяненными, как нежные тельца непроснувшихся детишек. Подбрасывала их в воздух, где они проделывали несколько вялых, безмолвных оборотов. Ловила на лопатку, подносила, легко касалась маслянистыми губами, снова отталкивала от себя и бросала на верх огромной груды подобных же, вздымавшейся сбоку от плиты. В ней была неодолимая грациозность огромных, мягких, монструозных существ. Жар докрасна опалил ее толстую пластичную кожу. Обхватив шею отца, я, как завороженный, следил взглядом всякое движение и мягкий полет бледных телец во все возрастающую гору блинов. Нестерпимым жаром тянуло из багровой пещеры, так что меня стало передергивать в душной июльской ночи. Я оглядывался в поисках поддержки, но мать, отец и сестренка, увлеченные каким-то разговором, даже не замечали, не могли заметить это почти мистерийное действо, происходившее на втором этаже. Баба медленно обернула в мою сторону влажное плоское лицо с растянутым в улыбке ртом. Ужас сковал меня, хотя я понимал, что из глубины своей ярко освещенной пещеры ей невозможно проглядеть ночную тьму, где обитал я. Но она все видела и улыбалась, застыв с бледным, не прожаренным еще куском теста, вяло свисавшего за края лопатки, словно приглашая войти, переступить сакральную границу. Какая-то неодолимая сила медленно, неотвратимо стала сдвигать меня в сторону круглого, освещаемого светом ее окна, пространства. Бог знает, что бы сталось со мной, если бы подоспевший Орлов, обхватив руками, не утащил меня обратно в ночь.