Дмитрий Пригов - Москва

Господи, о чем это я?! О чем это я мог так безудержно и безнадежно плакать? – о загубленном прошлом? Какое у меня было прошлое? О загубленном прошлом моих родителей? – откуда мне было знать! Об ужасах и невероятных трупах Второй мировой войны? – да мог ли я во всей полноте постичь все это! О несвершившемся счастье несвершившейся России? – да значилось ли подобное вообще в божественном провиденческом проекте? О всех бедных и униженных? О порабощенных? – а кто, где не беден, не унижен, не порабощен в этом мире? О разлетающихся в пустынном холодном космосе одиноких звездах и перепутанных галактиках? – Господи, Господи, до них ли было в суровой насторожившейся Москве? Скорее всего я рыдал о бедном, испуганном еврейском мальчике в московском ровно освещенном метро – хотя что я мог увидеть, усмотреть в краткий миг пересечения наших судеб? О себе ли, растерянном, непонимающем, почувствовавшем близкое дыхание волосатого ужаса, невидимого, незнаемого, неназываемого, неминуемого, неискупаемого? Мой Бог! Да вряд ли это стоило таких безумных слез? – так, парочки-другой.

Так я и обронил одну-другую, но безумно горячую слезинку, прямо-таки прожигающую одежду и саму металлическую обшивку вагона. Да, их было всего две. Они, как маленькие стеклянные шарики, упали на шелковый ворот моей рубашечки и лежали не скатываясь, не растворяясь, чуть подрагивая в такт колебаний вагона. Моя деликатная сестренка держала меня за руку и, нахмурившись, смотрела в сторону, изредка быстро воровато взглядывая на меня, но так быстро, чтобы я не успел заметить и оскорбиться этим попечительством. Я беспрерывно всхлипывал, словно весь пропадая в охватывающей меня ватной нечувствительности. Синяк на лице отца успел расплыться на полщеки. Он о чем-то громко разговаривал с матерью, перекрикивая грохот. Изредка он морщился от боли, когда улыбка, растягивая его рот, видимо, тревожила поврежденную скулу. Он машинально поднимал руку, правда, не доводя ее до щеки.

Из прохладных, странно-обитаемых, в то же самое время странно-необитаемых, пустынных при любом заполнении народом, приглушенных пространств метро мы поднялись и вступили в живую, жаркую, ослепительную суету Сокольников. Надо заметить, что в ту пору Москва только-только доросла до огромного парка «Сокольники» на севере и дотянулась на юге до Нескучного сада. В обоих парках шла странная, небезопасная жизнь. Редко кто решался пересечь их ночью. Разве что уж самые отчаянные, движимые самой что ни на есть жизненной необходимостью, или, наоборот, те, кто нападал на этих отчаянных, добивая беззащитных. По утрам под кустами и деревьями находили десятки тел, лежавших, раскидав безвольные руки на свежей траве или поблескивающем снегу. Иногда тут разыгрывались целые сражения между соперничавшими одичавшими бандами, вооруженными невесть чем. На неподвижных жертвах, обнаруживаемых по утрам, находили маленькие пулевые дырочки. Рядом находили чудовищные куски или члены, отхваченные мощными топорами или другими нехитрыми орудиями погубления. У некоторых светились неглубокие, но не совместимые с жизнью ножевые порезы. Черепа же бывали проломлены чем угодно. Находили и просто забитых обыкновенными кулаками или ногами, обутыми в армейские сапоги. Эти злодейские зоны разрастались по направлению к центру, пока не сомкнулись и не началась Великая война Севера и Юга. Попадавшиеся на пути посторонние, незадействованные, уничтожались просто по ходу дела, чтобы не мешали разглядеть противостоящего соперника. В последнем решающем сражении северяне с южанами сошлись как раз незадолго до описываемых событий. Свидетели, правда не посмевшие наблюдать вблизи, но слышавшие издали эти ужасные крики и стоны, запершись по домам, потушив свет, потом подтвердили время и длительность случившегося – примерно неделя. А через неделю уже свободное тихое испуганное население бродило по всему пространству города, переступая через бесчисленные трупы, лежавшие сплошным цветным ковром, оставляя немного места, куда мог поставить ногу мирный житель. Ну, да это уже все в прошлом. Оно минулось, оставив малый след в душах и умах ныне веселящихся и праздновавших. Хотя, конечно, неожиданные отсветы, долетавшие из неведомого забытого, вдруг странно инфернально озаряли на мгновение лицо какого-нибудь невинного неподготовленного подростка.

Сейчас же на ярко освещенной площади, расположенной между станцией метро и входом в парк, заполненной до невозможности разгоряченным людом, гуляли и веселились уже вовсю. На длинном пешеходном проходе по бокам регулярно, как в некоем воинском строгом порядке, располагались тележки с газированной водой и ярким сиропом, размещенным в длинных стеклянных цилиндрических сосудах, укрепленных в металлических держателях. Со своих высоких табуретов, пристроенных к заду тележки, как с ловких кавалерийских седел, взирали тепло и толсто одетые гордые продавщицы. Внизу они обнаруживали нас, детей, протягивающих им тусклые пятаки, зажатые в цепких страстных ладошках. В награду нам за это полагалась прохладная, шипящая, бурлящая, словно живая, газированная вода, подкрашенная скупыми каплями сиропа. Почти задыхаясь от нестерпимого холода, мы большими пеликаньими движениями тощих шей заглатывали ледяную воду. Затем, застывшие, словно отрешенные, не имея сил пошевелиться и перевести сдавленное дыхание, замирали на несколько минут. Некоторые же так и не приходили в себя, стояли, впав в некий летаргический ступор, оставаясь вертикальными столбиками около тележек. Поначалу они за малостью их роста и веса были легко переносимы на руках и составляемы в одном каком-нибудь удаленном месте. Но количество их нарастало. Просто уже не хватало рук как-то распоряжаться этими столбиками. Их количество нарастало столь стремительно, что со временем пробраться к заветному шипуче-сладкому магическому напитку смерти не представлялось возможным. Да и сами продавщицы некими простонародными удивленными феями, не успевшими обернуться великосветскими дамами пушкинских времен, коряво застывали на своих вознесенных в небеса табуретах. Правда, подобное происходило редко. Очень редко. Безумно редко. Практически никогда. Так прямо никогда и не происходило.