Дмитрий Пригов - Москва

Ровный давящий гул метро убирал звук, оставляя только резкую выразительность картинки. Хулиганы лениво, с расстановкой, как бы сладостно оттягивая неизбежное завершение, чувствуя, что время никуда от них не уйдет, наглыми замедленными жестами пытались коснуться лица нервного маленького мужчины. Он судорожно отбрасывал их тяжелые кисти своей муравьиной лапкой, в ярости прямо бросаясь на них. Со стороны могло даже показаться, что именно он в преизбытке агрессивности пытается покусать случайно рядом оказавшихся милых подвыпивших парней.

– Смотри, как жиденок-то весь дрожит! – продолжал ухмыляться наш сосед. – А ты чего? – обратил он внимание на мое подрагивание и, чуть наклонившись, положил мягкую, тяжелую, подбадривающую руку на мое тоненькое, почти беспространственное плечо. Отец, даже не взглянув, резко сбросил его руку с моего плеча и придвинул меня к себе.

– А ты чего? – удивился мужик. Но, чувствуя отцовскую силу и ожесточение, не стал вступать в чреватые отношения, только отклонился в сторону, покачав головой. Так мы не шелохнувшись простояли с отцом некоторое время. Потом он отстранил меня к матери, которая тут же обняла двумя руками и прижала к себе. Сестра тоже положила свою маленькую теплую ладонь мне на плечо. Меня продолжало бить. Я непроизвольно, уже не контролируя себя, дергался в разные стороны, словно пытаясь вырваться из материнских объятий. Зубы мои полязгивали, веки странно, бессмысленно моргали, впалые, почти бесплотные щеки умудрялись вздрагивать и передергиваться. Естественно, я не мог видеть всего этого, но чувствовал изнутри, даже как бы наблюдал неким отлетевшим от себя посторонним неблагостным зрением. Я уже странно не различал себя с мальчиком, который таким же манером ютился, вскидываясь в руках своей матери. Не знаю, чувствовал ли он нечто подобное же, но я как бы ощущал себя единым в двух телесных оболочках.

– Ну что ты? Ну что ты? – сквозь угнетающий гул метро шептала мать, наклонившись прямо к моему уху.

– Я, я, я-аа, – бормотал я самовольно расползающимися в стороны губами. Я чувствовал, что весь холодею параллельно с мотанием в разные стороны. Как-то странно цепенею, окаменеваю. Сестренка внимательно вглядывалась в меня черными расширенными глазами, потом переводила встревоженный взгляд на мать. Та понимающе взглядывала на сестренку и гладила ее по голове.

Отец шагнул в сторону группы, развел руками удивленно обернувшихся на него мужиков, как бы вынул из глубины маленького человека, за ним женщину с ребенком, затем, обернувшись к нам, крикнул матери: «Выходим!» – и прямо вытолкнул в раздвинувшиеся двери растерявшееся семейство. Выпрыгнув сам, обернулся в нашу сторону, проследив, как мы проделываем тот же маневр. Мать почти вынесла меня вертикально застывшего. Я выплыл, прижавшись к ней, не отрывая взгляда от злосчастного своего двойника.

На платформе же мы обнаружили странное мельтешение. Выскочившие вослед нам из всех вагонов пассажиры и прочие, находившиеся окрест, начали стремительно носиться за некими отдельными, каким-то образом ими точно вычисляемыми. Те, пытаясь спастись, бросались в сторону выхода, но поперек им становились уже новые прибывающие, азартные, с горящими в предвкушении лицами, вооруженные палками и железными прутами. В возникающем столпотворении трудно было разобраться, определить цели этого побоища. Над толпой только взлетали пруты и колья, опускаясь на кого-то в невидимом со стороны центре скопления. Вернее, скоплений, поскольку все пространство было поделено на многочисленные группы и группки. Слышались дикие крики и всхлипывания. Безумствующие оттесняли нас все ближе и ближе к краю платформы, с которой вниз уже сваливались как живые, так и бесчувственные трупы. Живые ловко, стремительно выкарабкивались, пытаясь увернуться от проносившихся без остановки, мелькающих яркими окнами поездов. Потоки крови и чего-то липкого уже плотно обнимали наши ноги И в это время… Но нет! Нет! Все было не так. Я совсем не об этом и не этим способом.

Я о том, что таки население Москвы не выскочило на улицу, не стало гоняться за евреями. Не стало колотить их кулаками и дубинами. Не придумало вгонять им в грудь осиновые колья. Не стали закапывать их по шею в свежевырытые ямы. В ярости и безумии не стали хватать и уничтожать первых попавшихся, до той поры, пока уже просто некому стало и попадаться. Когда, скажем, уже просто все лежали бы подоль или поперек других вдоль всех дорог и проспектов без всякого вида движения. Нет, нет, птицы-стервятники не слетали с ближайших заснеженных вершин и в месячный срок совместно с бурными весенними потоками не очищали улицы Москвы до полнейшей пустоты и чистоты, пока не оказывалось бы, что за весь день город был потревожен всего-то одной какой-нибудь неловкой птицей, присевшей на край упавшего и покатившегося пустого цинкового ведра. Только этот жестяной корявый звук и потревожил нежилой покой огромного, в прошлом 30-миллионного города.