Дмитрий Пригов - Монстры

Я знаю такое. Я сам жил в Беляеве. На том же, вернее, подобном же седьмом отмеченном этаже. Стояли глухие семидесятые. Я преподавал в обычной, почти полусельской, окраинной городской школе. Смешное, скажу вам, предприятие – учитель черчения и рисования. Должность, замечу, мизерабельная. Однако я принял ее и смирился. Но для придания себе пущего веса и, так сказать, солидности на уроках я врал не очень и верившим-то прожженным и наглым детишкам нечто малодостоверное про службу в неведомых мне самому армейских частях особого назначения. Вроде бы были такие. Особые. Да и сейчас как будто есть. Даже как раз разрастаются в неимоверных количествах, перерастая своей численностью все остальные части неособого назначения, в отличие от которых они, собственно, и названы особыми. А теперь, выходит, ровно наоборот – они и есть обычные. А те, бывшие обычными, теперь по своей малочисленности и непонятности применения суть части особого назначения.

В глазах моих беспутных учеников играло веселое бесстыдство и неверие. Но я был молод и достаточно привлекателен. Именно что так – привлекателен. В окне соседнего противоположного дома, ровно на том же седьмом этаже и ровно напротив окна моего тогдашнего проживания, ученица одного из старших классов с пришедшей к ней в гости школьной подругой, расположившись у подоконника, посматривали в мою сторону. Улыбались. Мне казалось даже, что во рту у каждой вспыхивало по маленькой темно-красной вишенке. Прямо как крохотные незастывающие капельки крови. Они смотрели и улыбались. Я в ответ как бы безразлично, снисходительно и поучительно кивал важной учительской головой. Они же все улыбались. Почти идиллическая картинка. Юные ученицы и уважаемый, доброжелательный, но в меру строгий и требовательный преподаватель.

И тут они принялись раздеваться. Я стал неловко оглядываться по сторонам, не зная, что предпринять – решительно уйти или сделать вид, что ничего особенного, собственно, не происходит. Ну, раздеваются. Ну, голые девушки. Что, нельзя продолжать обмениваться взаимоуважительными улыбками и кивками головы? Вокруг меня было мое нехитро оборудованное жилье с первой и по тем временам недурной мебелишкой. Светло-коричневые книжные полки. Удобная легкоподвижная, обтянутая чем-то таким шершаво-буклистым, трансформируемая под кровать, раскладная софа. Письменный стол, не очень-то и заваленный читаемыми мной в ту пору философами и прочими мыслителями. Интересовался я в те времена достаточно рассеянного своего продленно-молодежного существования всякого рода неожиданностями и неразрешаемостями земных и духовных загадок. Посещал некие общества, где вертели столы, заглатывали простыни, выпуская их обратно через задний проход. Прокалывали щеки иглами без всякого видимого вреда для себя. Я знал уже о ту пору про инвертируемость инкарнации. И про три модуса просветленности. Про пять уровней проникновения. Даже обладал начальной степенью посвященности в учение феноменологии эпифеноменов чистых проявлений. Странные были времена.

Девицы тем временем покончили с верхней частью обычного женского облачения. Я не мог, попросту боялся выглянуть, высунуться из окна, дабы удостовериться в наличии каких-либо попутных соседних созерцателей. Если бы они стояли в своих окнах и вместе со мной следили эту картину, покуривая сигареты и сложив на груди уверенные мужские руки, они все равно бы заранее знали или сразу бы догадались, что этот стриптиз предназначен исключительно мне. А что говорить уж о возможных женских наблюдателях подобного непотребства?! Об их невероятной наблюдательности и интуиции! Об их инсинуациях, прямых провокациях и прямо-таки иезуитской изобретательности в делах выведывания и выведения на чистую воду различных закулисных и заоконных тайн и предъявления счетов по этому поводу! Да и по всем другим.

Стояло жаркое лето. Окна были распахнуты. Вечернее отсутствие прямого солнца делало свет легким, колеблющимся и всепроникающим. Девицы, раздевшись, стояли рядом, чуть покачиваясь в раме окна. Лишенные различительных знаков, деталей одежды и всяческого рода украшений, они удивительно походили одна на другую. Стояли, чуть прижавшись друг к другу, лукаво посматривая в мою сторону. Вишенки пурпурно посверкивали в их розоватых губах. При полуулыбках обнажались ослепительно белые фарфорово поблескивающие зубки.

И тут, едва заметно покачавшись над полом, они приподнялись, перевалили через подоконник и поплыли, заскользили по нежному прозрачному воздуху, протянутому от их окна к моему. Они плыли ногами вперед. Скользили. Нарастали. Приближались, не переставая улыбаться той самой загадочной улыбкой, которую со времен Возрождения среди нас зовут джокондовой. И две пурпурных вишенки в уголках рта. Они плыли и улыбались. Я, застыв, следил их почти нефиксируемое приближение. Нарастали они стремительно и беззвучно.