Дмитрий Пригов - Монстры

Они проникали в комнату. Касались меня руками и обнаженными телами. Я вздрагивал. Мои собственные руки казались и оказывались смертельно ледяными. Это же мертвецы! – догадывался я. Но почему они такие теплые, в то время как я сам мертвецки ледяной? Нет, нет, они были Суккубы! Я же знал про них. Видел их в спиритуальном их образе. Даже общался с ними во время специальных сеансов. Они невесомые приближались ко мне по воздуху и протягивали руки, не смея коснуться. Тогда, во время тех сеансов. Они приходили, как с киноэкрана молодые и не подверженные порче тела и лица давно умерших красавиц-актрис.

С двух сторон девицы прижимались ко мне, проводя горячими, прямо жгучими руками вдоль моего бесчувственно замершего тела. Их молодые упругие груди, как прожигающие иглы, вонзались в заострившиеся от спертого дыхания ребра. Я замирал, чувствуя разлив еще пущего ледяного хлада. Легкий светящийся снег поднимался на уровень моего седьмого этажа. Колебался, проникал в комнату и все заполнял. Накапливался небольшими горками на острых гранях предметов, включая и тела всех участников. Лица девиц чуть бледнели, но розовые щеки по-прежнему пылали. Хотя какой снег?! Стояло ослепительно жаркое лето. Но нет! Нет! Именно снег медленно поднимался от земли и вползал в мою мгновенно заиндевевшую комнату, осаживаясь мелкими посверкивающими гребешками по краям предметов.

И я обнаруживал себя в полнейшем одиночестве. Оглядывался – никого. Я сам, стоя посередине своей комнаты, приподнимался над полом и, приняв горизонтальное положение, ногами вперед тихо подплывал к окну. Легко стукался о стекло. От несильного ударения чуть отплывал назад. Покачивался. Снова подплывал. Снова стукался. Потом находил открытую форточку, легко проникал сквозь ее узкое отверстие и вытекал наружу.

– Так вот, – голос Рената приобрел твердость. – Она глядит в белые заснеженные поля. Все это во сне. Хотя, конечно, только название – сон. Усадьба расположена на небольшой возвышенности, так что с верхнего этажа, где находится ее комната-светелка, видны бескрайние снежные просторы, начинающиеся сразу же за краем усадьбы. И укрытые холмы. В ясный день проглядывается все пространство до дальних соседних усадеб. Ну, где эти, разные, обозванные эпи-именами Ленского там, Онегина.

– Они тоже?

– Конечно. И остальные там всякие толстые и дурно пахнущие помещики, да отмытые добела питерские денди. Все структурировано! Система! Разбираться и разбираться. Так вот, она оборачивается на темный дремучий лес. Приближает лицо к стеклу: – Ренат сделал паузу, как в детской страшилке или анекдоте, – и вся, буквально вся обугливается.

– Что, что? – не понял собеседник.

– Обугливается, обугливается, – повторил Ренат.

– Да, да. Что-то такое припоминаю, – медленно проговорил приятель. И, действительно, припоминал. – Припоминаю, – припомнил.

– Пристально смотрит на снег, чтобы удержать себя, вернее, чтобы он удерживал ее в этом аэроморфном состоянии. Ну, и естественный результат!

Старик в дальнем окне как-то невероятно сжался. Даже стал меньше возможного видимого размера. Некоего отрицательного, что ли. Однако был отлично видим. Он ни на кого не обращал внимания и был занят делом. Беспрерывно чиркал спичками, пытаясь зажечь плиту, водружая на нее громадную алюминиевую кастрюлю, и бормотал:

– Черт, опять все по-косому. Всегда проскальзывают.

Во всяком случае, подобное могло показаться или послышаться. Но весьма невнятно и недостоверно. Почувствовав в окне присутствие чьего-то тревожного и будоражащего внимания, бросил в том направлении косой взгляд, правда, так и не долетевший до помещения, где расположились наши приятели. Да и был он адресован кому-то совсем-совсем иному.

Вылетая ногами в форточку, я чувствовал неодолимое влечение в сторону расположенного напротив дома. Уже подплывая к окну своих учениц, услышал их почти птичье щебетание. Подхихикивая и немножечко ерничая, они ласково внесли, вернее, втянули мое окостеневшее тело к себе через окно. Разместили рядом, недалеко от окна, на длинном приготовленном столе. Было достаточно любого небольшого легкого прикосновения, чтобы я тут же отклонялся вправо или влево, возлетал вверх или медленно опускался вниз. Так что их движения должны были быть вполне, даже чрезвычайно аккуратны, дабы все время не бросаться вдогонку моему отлетавшему и ускользавшему телу.

Успокоив меня, с двух сторон они стали медленно поглаживать, постепенно приближаясь к центру живота. Сведя воедино четыре руки, на мгновение задержались там и затем стали массировать мой прохладный член, пытаясь оживить его. Все попытки были безрезультатны. Однако это не приводило их в смущение. Они легко посмеивались, переглядывались. Именно в то самое мгновение в моей голове почему-то вырисовалась до полнейшей объемной достоверности картина легендарной некро-эпифеномии бедного и безумного Николая Васильевича Гоголя. Вот стоит он у распахнутого окна невысокой беленой мазанки теплой пахучей украинской ночью. Луна колеблющимся жидким серебром заливает все открытые поверхности его тела, растекаясь по нему странной плоскообъемной трансфигурацией некой обнаженной фигуры. Он застывает как отлитый в металле. Не шевелится. И сложноконфигуративный отблеск его уносится во все стороны света на неимоверное, неисчислимое расстояние, порождая там, в неведомых мирах, сотни, тысячи отображений на разномерные плоскости тамошнего бытия.