Дмитрий Пригов - Монстры

– Ренат, что это?

– Это: ну, я сейчас как раз работаю. – Ренат легко поморщился при ее легком прикосновении к огромному обожженному и уже почерневшему месту. – Я же говорил.

– Как это ты?! Как это ты? – всполошилась Марта. Бросилась к какому-то шкафчику, задергала ящички, что-то отыскивая. Стремительно вернулась с огромным пакетом ваты и какой-то уже открытой склянкой.

– Это она так тебя? Боже мой! – причитала она, обмывая черные затвердения на его руках и груди.

– Да нет же, Марта. – Он морщился от болезненных прикосновений. – Не надо, не надо. Это не помогает. Это другое, другое.

– Какое другое?

– Другое, другое! – Ренат почти плакал от боли и невозможности объяснить, сказать что-либо вразумительное.

Марта обмывала Рената бесполезной медикаментозной жидкостью. Он гладил ее и руками вытирал мокрое лицо. Потом, уже полураздетый, попахивающий спиртосодержащей промывкой, стал медленно раздевать Марту. Она не сопротивлялась, только всхлипывала сильнее. Залезли под одеяло, долго возились и ворочались в кровати. Затем разом затихли.

В окно лился тусклый сумеречный полумрак. Об, почувствовав страшную усталость, мгновенно отключились. Спали так крепко, что не слышали долгого пронзительного дверного звонка. Неожиданно неведомо откуда взявшийся Андрей стоял за дверью и упорно жал на кнопку. Или это был не он. Откуда ему было взяться здесь?

На том и оканчивается.

В сумерках за окнами, медленно кружась, проплывали снежинки. Плотно и однообразно укрытая снегом поверхность земли заливала все окрест неестественно равномерным, заполняющим свечением. Походило на белые ночи. Редкие обитатели в редких зажженных окнах плавали эдакими безразличными красивыми прохладными аквариумными рыбками. В доме напротив какой-то старик, видимый по пояс, разводя в стороны костистые и жилистые руки, разговаривал сам с собой. Или с кем-то, отсюда абсолютно неразличимым. Возможно, находящимся в соседней комнате или за стеной в ванной. Изредка, резко выбрасывая левую руку с вытянутым указательным пальцем, он словно указывал своему невидимому собеседнику в их сторону. Вполне вероятно, тот, высовывая из туалета голову, взглядывал в данном направлении и, действительно, обнаруживал некое, отличное от его собственного, житие, существование. Во всяком случае, так представлялось со стороны.

Ренат спокойно потягивал чай, поглядывая на гостя.

– Дело вовсе не в том, что мы можем произвольно имплантировать свои фантомы почти во все мерности. Заселять ими пространство, – говорил он медленно и назидательно. В то же самое время в его голосе чувствовалась непонятная, трудно сдерживаемая почти ярость. – Пока это только как бы моментальные проекции. Вспышки, по их относительно краткой длительности и слабой укрепленности. Но в общем-то дело техники. Дальнейших отработок. Накапливания критической массы эксперимента. Это понятно. Я про другое, – собеседник ничем не выдавал своего присутствия. – Я про линию, проведенную через всю историю антропологического и антропоморфного, выходящую за их пределы. Но и соответственно предшествующую им. То есть про внутреннее разворачиваемое пространство, превышающее мощность наших слабых и краткосрочных в космическом смысле феноменов и имеющее невероятную плотность, подробность разрешения, позволяющее почти любому феномену в его пределах легко совпасть с антропологическим. Именно что совпасть. Быть как бы наложенным на антропологическое. С остатком, конечно. И со значительным. Не знаю уж каким, но вполне из зоны антропологического неразличаемым и, собственно, не принимаемым во внимание по причине его критериальной непроявленности и неотменяемости всей казуально-временной последовательности и причинности в пределах нашей мерности при объявлении подобных сущностей антропоморфным способом. Понятно? – Собеседник неопределенно взмахнул рукой, что можно было расценить и как: понятно, понятно, продолжай. Но и как: дааа, тут не очень-то и разберешься.

Небольшой, ладный, симпатичный собеседник продолжал хранить молчание, сидя в поскрипывающем, казалось даже, разваливающемся под его незначительным весом, низеньком кресле. По-видимому, сиживал он в нем не впервые, поскольку не выказывал никаких признаков беспокойства по поводу видимого его катастрофичного состояния.