Дмитрий Пригов - Монстры

– Это что было? – спросил, оглядываясь, литератор после продолжительного общего молчания.

– Практически то, что видел, – почти смущенно пожал плечами Воопоп и ласково взглянул на литератора.

– 66-й отдел, – уточнил бухгалтер. – И все-таки, батюшка, не ясно, кто это все сейчас финансирует? – поинтересовался он у Воопопа. Тот пожал плечами. Литератор неприязненно поморщился.

На следующее утро после прибытия в некое неведомое поселение заспанные швейцарцы выползли на вполне просохшую корявую улицу небольшой деревушки. Июль, самая середина лета превращали на время и эти мрачные уголки малозаселенной российской земли в слабый, низко висящий над сыроватой почвой неверный призрак летней ускользающей идиллии. Ощущение хрупкости, кратковременности и недостоверности прибавляло местному очарованию привкус горечи и принципиальной невозможности ухватить, задержать, даже коснуться дрожащими пальцами сего, порхающего бледной бабочкой, северного, вечно умирающего лета. Да, примерно так. Господи, именно, именно что так! Только подобными неточными и слабомощными словами и можно описать сие странное незатухающее и необжигающее краткосрочное северное цветение природы.

Я бывал там. Ну, не совсем там. Близко. Местные окрестности открывались мне почти как своему, привычному неразличимому обитателю. Да. Все по лету зеленело. Наполнялось немыслимой мошкарой, для которой краткие времена летнего послабления тоже ведь – недолговременная и благостная идиллия. Я был предоставляем в распоряжение тамошним яростным насекомым. Но тем же самым провидением я был поставлен их не менее, если не более яростным, беспощадным губителем. Они, в отличие от меня, не жаловались. Во всяком случае, я не обнаружил никаких внешних признаков их стенаний, жалоб или каких-либо возбуждений сочувствующих окрестностей, являвших бы внешнему наблюдателю эти невидимые миру слезы. Мошкара без всякого сострадания губила меня и сама без малейшего сожаления гибла на месте. Ее можно было понять. Я, во всяком случае, пытался. Правда, и поняв, не исполнялся умилением или благосклонностью к ней. Напротив – почти ненавистью. В ярости я уничтожал ее по всей поверхности своего искусанного, изуродованного тела. Но, по сути, просто освобождал завидное место для несметных полчищ других подобных же. Бессмысленная борьба. Глубоко бесплодная и безнадежная. Как и со всем, порождаемым этим чреватым пространством. Легкими вздохами, всколыхиваниями его сырых затхлых застоявшихся складок. Но картина ярко-изумрудного травяного покрова, на краткое время изукрашивавшего промерзшую на многие метры вглубь землю, почти примиряла с неистовством микроскопических тварей. Слабым белым цветом заливало низкорослые сады за сизоватыми покосившимися деревянными оградами. Словно являло видение далекого, родственного, но истончавшегося до состояния полнейшей беспамятности, моего дорогого Беляева.

Я бродил по берегу вдоль окаймляющей воды, вглядываясь в прозрачные, просматриваемые почти до глубины воды.

– Выглядываешь? – оборачивался и замечал над собой прямо-таки касающееся меня черное лицо высокого и костистого Георгиевича, одетого в странное подобие длиннополой кавалерийской шинели. Он отклонялся и статуарно застывал на фоне белесого невысокого неба. Затем складывался странным способом, наклоняясь, порождая на шинели невыразимое количество мощных и прихотливых складок, наподобие глубоко прорезанных средневековых деревянных скульптур. Дотягивался правой рукой до голенища. Я напрягался. Он, улыбаясь, вытаскивал большой нож с почерневшей деревянной ручкой, трогал большим корявым коричневатым нечувствительным пальцем лезвие и прятал обратно. – Нету тут ничего. Один тоже бродил. А потом его кондрашка хватила. Знаешь его? Еле оклемался, – непонятно зачем излагал он мне подробности чужой жизни.

Изба, в которой они провели ночь, при утреннем свете оказалась покосившимся и непонятно каким образом удерживающимся в полувертикальном положении сизоватым сооружением о двух окнах. Постояли, посматривая поочередно то на свое ночное прибежище, то на уходящее в далекую сероватую сыроватую перспективу и размывающееся прямо на расстоянии полукилометра плоское пространство.

– Никого. И к вечеру никого, – склонив голову к плечу, задумчиво произнес Христиан. Обернулся на группу людей за нашей спиной. Их молчание было гнетущим.

– Знаешь? – Христиан кивнул в их сторону.