Дмитрий Пригов - Монстры

О ту пору работал я тихим ночным сторожем. Эдакий удаленный от всех и вся уединенный ночной анахорет. Моей задачей в должности охранника многочисленных, уже и не припоминаемых ныне разнообразнейших объектов было в случае пожара и прочих неординарных происшествий вовремя нажать некую таинственную кнопку и стремительно спасаться самому. Дабы на начальстве не висели грех и ответственность за телесные повреждения или полную гибель подответственного им бессмысленного человеческого существа. Понятно, оружие не выдавалось. И правильно. Не дай Бог, нелепый и малоуправляемый подведомственный персонал начал бы отчаянное самоотверженное вооруженное сопротивление превосходящей по численности армии грабителей и убил бы там кого или сам пал смертью храбрых, охраняя государственное имущество от покусившихся на него злодеев. Этого только не хватало. Или того пуще – по пьяни бы покалечил кого и подстрелил сам себя. А что? Невозможно? Очень даже и возможно. Я часто представлял себе подобное. Меня всего передергивало от утренней картины обнаружения бездыханного и окровавленного тела, почти разорванного на части дробовиком страшной убойной силы, приставленного пьяной рукой ближайшего друга прямо к центру грудной клетки несчастного. Или же самого себя. И меня опять всего передергивало. Как в детстве перед медиумным видением безумного Репина с его ящеровидным, прорастающим в тьму или из тьмы Иваном Грозным.

Согласно устной инструкции я должен был затаиться и пережидать. По возможности незаметно проползти по полу, нажимая упомянутые спасительные кнопки. Таких возможностей, к счастью или к сожалению, в пределах моей немалой служебной карьеры так и не предоставилось.

Я приходил вечерами в тихую, опустевшую и обезлюдевшую, никому не ведомую да и ненужную полуразрушенную строительную контору. Садился за дощатый стол, зажигал лампу и в обступившей, надвинувшейся сугубо окрестной тьме начинал. На белом листе бумаги черной шариковой ручкой. Рисовал я, медленно и внимательно. Не торопясь. Сам себя удерживая от губительного форсирования. Окружающая тьма приближалась и плотно облегала все мое существо, правда, не пытаясь забежать спереди, чтобы глянуть прямо и открыто в глаза. Нет. От того оберегал меня яркий, почти небесный свет настольной лампы, придвинутой прямо к лицу и листу напрягшейся бумаги.

Я рисовал. Раздувал пузыри воображаемых пространств и существ. Всю ночь я их выращивал и наращивал в разных направлениях и мерностях, соотнося размеры, интенсивность прорастания и светотеневую проявленность. Прослеживал прихотливость контурных очертаний, то сливавшихся с фоном, то выходивших резкой выделенностью наружу. К пятому-шестому часу рисования изображения высвобождались и высовывали наружу свои пупырчатые насекомоподобные конечности. Они тянули к моему горлу мощные, ни с чем не сообразные когти, пальцы, наросты, волосатые щупальцы и присоски. Я начинал задыхаться. Впадал почти в анабиоз. На пределе сознания, опомнившись, смирял их. Вернее, смирял себя. Свою прыть антропозооморфного восуществления. В общем, обычная медитативно-магическая практика. Не мне вам рассказывать. Под утро, усталый и бледноватый, я сдувал эти разбухшие образования до мерности простого и плоского бумажного листа с запечатленным на них черно-белым рисунком. Укладывал тонкие листочки в папочку и зело подуставший, а иногда и просто опустошенный направлялся домой. Полдня отсыпался. Проснувшись, до вечера вел разнообразно-приятно-хлопотливо-беспорядочную жизнь полувольного духовно озабоченного, но и артистически-беспечного существа. А под вечер – снова к своим родным преантропо-юберморфным мучителям. В общем, обычное дело. Особенно по тем временам. Нынче же, конечно, все не так. Уже и подобных ласковых, почти утробно-укрывающих и оберегающих мест необременительной работы не существует. Нынче все открыто яростным дуновениям внешних обжигающих ветров.

Я вскипятил воду на шумной, почерневшей от многолетней бескорыстной службы газовой плите. Ополоснул кипятком покоричневевший изнутри до состояния древесной коры чайник. Насыпал полгорсти индийской заварки первого сорта. Заварил. Подождал минут пять, побалтывая чайником. Стал разливать в огромные толстые щербатые кружки с изображениями поленовской усадьбы на боках. Цыган молча наблюдал за моими манипуляциями, оценивая качество и профессионализм перформанса. Крякнул в знак одобрения и, не дожидаясь меня, быстро глянув на ностальгические усадебные изображения по бокам кружки, принялся шумно отхлебывать через край. Остановился. Поставил чашку. Поискал глазами сахарницу. Придвинул к себе, положил четыре куска, внимательно размешал и снова принялся прихлебывать, молча поглядывая исподлобья.