Дмитрий Пригов - Монстры

– Поставь сюда, – бросил он девушке, не глядя. – Сюда, – повторил он несколько даже раздраженно и свободной рукой сдвинул в сторону груду каких-то бумажек. Книга в массивном переплете тяжело упала на пол. Гость вздрогнул.

Только когда величавая и равнодушная девушка (мимо которой – помните! – как бы промчался будто бы наш смущенный гость), ревниво сопровождаемая стремительной хозяйкой, наклонилась над столом, хозяин отдернул руку и отвалился на спинку кресла, дернувшись подбородком к плечу. Той же самой рукой он как-то ненатурально провел по прикрытым множеством складчатой одежды, трудно просматриваемым и прощупываемым ягодицам девушки. Та никак не среагировала. Зинаида беззлобно и рутинно отбросила его руку. Да он и не настаивал. Жест носил бессмысленно-воспоминательный либо бессознательно-ритуальный характер. Он продолжал:

– Тут уж ничего не минуешь. Ничего не подделаешь, не сымитируешь.

Женщины, совместными усилиями установив поднос, покидали сцену по разные стороны стола. Профессор легко склонил им вослед голову, благодаря обеих и словно провожая в дальний путь. Зинаида усмехнулась, проходя мимо визитера и глядя ему прямо в лицо. Тот смешался. Зачем-то развел в стороны руки. Но не широко, а от локтя, несколько смешновато, как у лакея на выходе из пьесы Островского. Сам это понял и улыбнулся. Лицо Зинаиды чуть потеплело. Профессор внимательно следил мизансцену. Зинаида резко обернулась на него и сделала удивленно-понимающее лицо.

– Ладно, ладно.

Гость заметил, как она легко обняла за плечи невозмутимую служанку, и та еле заметно подалась в ее сторону. Профессор даже щелкнул в воздухе тонкими пальчиками, чтобы привлечь внимание отвлекшегося гостя.

– А ведь в Греции, молодой человек, разнополая любовь как бы и не была любовью даже. Была если и не предосудительной, то просто так – техническая связь, рассчитанная на детопроизводство, – без всякого отношения к предыдущему вдруг заявил профессор. Он ласково взглядывал на юношу, разливая чай по фарфоровым сияющим чашечкам. Темно-коричневая тоненькая струйка, весело посверкивая, вырываясь из прихотливо изогнутого носика, еле слышно ударялась в тонкие стеночки полупрозрачной чашки и стекала вниз. Чайник был изрисован бледно-голубыми изображениями юношей, обнявшихся и склонившихся над водой возле дерева, на которое пыталась вскочить удлиненная грациозная собака, передними лапами упершись в ствол и задрав остренькую морду к страшноватой кошке, взобравшейся на упругую ветку, нависавшую прямо над кругами расходящейся воды, куда и заглядывали обнявшиеся юноши. Собака выглядела глуповато. Облик кошки же был невероятно выразителен. В этой своей преизбыточной выразительности она почти покидала контуры и реальность изображения существа из семейства кошачьих, обретая вид некоего чудища. Собака откидывалась назад, замирала и почти бросалась наутек. Но синеватый, холодный колорит фарфорового изображения удерживал все в рамках застылой длительности. Именно своей синеватостью, несмотря на точность и изящество прорисовки, вся эта изощренная картинка легко включалась в общее сумеречное состояние вечно вечереющей залы. Хозяин подравнял на блюдце чашечку и протянул ее гостю:

– Сахар? Вот варенье. Розеточка, – он протянул одну из них, поднял свою на уровень глаз, повертел ее и аккуратно, без звука опустил на рифленое по краям, как оборки летнего платья, блюдечко. – Да, когда существовали подобные юноши: А собственно, почему в прошедшем времени? А? – с деланным удивлением обратился он к собеседнику. – Так вот, когда существовали подобные юноши, только совсем в другом краю античного мира, выкладывались, выстраивались как бы определенные связующие цепи. Условно говоря, некие стабилизирующие основания. Как вам чай?

– Действительно необычный.

– Гордость Зинаиды, перл ее магических манипуляций. Хе-хе! Но все забыто и, по большей части, утеряно. Всё! Всё! Всё!

Профессор впервые за их продолжительную беседу вскочил и, беспрерывно подергивая козлиной головкой на тонкой яростно-жилистой шее, бросился прямо к гостю. Тот даже отшатнулся и вжался в мягкое, проминаемое, всепринимающее тело кожаного кресла. Фигурка профессора была маленькой и сухонькой. Его движения стремительны, но при том жестки до механичности. Каблуки четко и сухо стучали по паркетному полу. В какой-то момент он даже, по сухости и тонкости фигуры, просто выпал из окружающего пространства.