Дмитрий Пригов - Монстры

По рассказам выходило, что на глубине таились таинственные и опасные водовороты. Провалы. Даже неведомые глубинные ходы в какие-то иные пространства. Периодически они засасывали в себя все, вплоть до крупных медлительных колхозных коров, в жаркие дни привычно заходящих в воду по самую холку, погружая в нее длинно-рогатую голову прямо с ноздрями и шумно всасывая мутную зеленоватую влагу. Их дьявольские черепа висели над поверхностью воды, зловеще удваиваясь отражением, уж и вовсе теряя всяческую связь с собственным укутанным водой телесным обличьем и всем прочим окружением. И исчезали. Через какое-то время те же самые водовороты выбрасывали наружу черт-те что. Даже то, что вроде бы по всем понятиям не могло здесь никоим образом оказаться, – то таинственный кованый сундук, то исполинский эвкалиптовый ствол. А то неведомые останки цельных необглоданных чудовищноватых существ.

Подобное часто случается. И не только здесь. Просто народ ленив и нелюбопытен, чтобы присматриваться, вникать в суть и сам факт случившегося, попытавшись хоть как-то систематизировать и осмыслить это. Поглазеть – да. Посудачить – еще бы! И позабыть. Спросишь, бывало:

– А что по прошлой осени тут выплыло?

– Прошлой осенью? Так это Симоновская корова, то есть лошадь.

– Я не про корову! Про корову сам знаю. Она вовсе и не по осени выплыла. Она в мае, – пытается придать разговору хоть какую-то вразумительность и обстоятельность вопрошающий.

– И вправду, в мае, – смиряется и охотно соглашается свидетель, сплевывая в сторону большой желтоватый сгусток. – Помню, на девятое отдыхали. День победы, значит. Ивана гурьевского на танцах забили. Слегами. Человек восемь волуевских. Тащим его, а навстречу бабы бегут. Воют. Мы думаем об Иване, а оказывается, корова выплыла. Ну, мы Ивана оставили – а что ему теперь-то? – и к пруду, – заключает он и разводит руками в знак беспомощности. В смысле, что помочь было уже нечем. Ни Ивану, ни корове.

– А по осени-то что выплыло? Еще из органов из Москвы понаехало. Никого не пускали.

– Из органов, говоришь? Точно. В Видяевском лесу упало что-то. Вот и понаехали.

– В Видяевском лесу летом было, а я про осень спрашиваю.

– А что осенью? Грибы. Орех отошел. Что еще? Баба Клава, ну, колдунья, с посада, померла. Вредная. Знал ее?

Скорее всего, и вправду не помнит. Народ здесь непамятливый. Во сколько винный магазин открывается – помнят. Сколько стоит винная бутылка на сдаче стеклотары в отличие от пивной – знают. А евротару не берут. Это отлично знают. А так – нет. Не помнят.

К примеру, совсем недавно (в совсем других местах, правда) на полустанке подвалил маленький смуглый мужичонка. Улыбается – хитроватый.

– Ждешь? Откуда сам-то?

– Из Москвы мы, – отвечаю осторожно.

– Федьку косого – тоже из Москвы, прошлым летом приезжал сюда подрабатывать – знаешь? – и пытливо всматривается, пытаясь что-то там определить. Хитрый ведь.

– Да мало ли Федек в Москве. И косых тоже. Там миллионов десять таких.

– Значит, не знаешь, – медленно поворачивается и почти уже уходит. Потом останавливается. – Послушай, там у вас этот, ну, лысый такой, все кукурузу заставляет сеять. Что он сейчас?

Господи, понимаю я! Это он о Хрущеве, которого уже сорок лет как скинули. Уже тридцать лет как сгинул! Уже и череп его белый, очищенный от мяса, мозгов, забот и тревог, политических интриг и обид на предавших соратников и коварных как бы товарищей по борьбе за счастье всего мирового пролетариата, готов поместиться на столе любознательного философа в подтверждение краткосрочности мирской славы и земных утех. А у него он все лысый! Все кукурузу сеет! Нет, не прав я. Памятлив наш народ. Только как-то по-особенному, не по-временному, а по-вечностному.

Собравшиеся осторожно, с опаской окружали выброшенные зловещей водой зловонные останки, монструозные сочленения звериных и человеческих конечностей в размер крупного рогатого скота. Стояли, боясь приблизиться. Местные смельчаки, пьяницы-отморозки, повременив, начинали подбадривать себя смешками и прибаутками. Приближались к чудищу. Касались его веткой или железякой и тут же отпрыгивали прочь. Все с шумом втягивали ноздрями воздух и замирали. Но ничего. Разражались облегчающими смешками и шутками в адрес трусливого смельчака. И следом разом вздрагивали от раздававшегося за спиной пронзительного воя подоспевшей к месту происшествия милицейской машины. Оборачивались. Когда же возвращались взглядом к чудищу, то оказывалось, что того и нет. Ну, просто ничего нет. Или же оно мгновенно обращалось останками простой рогатой скотины. Милицейские чины медленно, лениво, почти по-балетному спускались вниз по песчаному, поросшему жухлой травой берегу. Беспрепятственно проходили сквозь расступившееся кольцо зевак. Равнодушно обходили лежащую скотину. Расспрашивали, чья будет. Узнавали, что колхозная, и на глазах суровели. О чем-то коротко переговаривались. Невидящим взглядом окидывали пространство, полуразложившуюся падаль, глупых, бессмысленных людей и покидали место происшествия. Собравшиеся недовольно и тупо вперялись в выкинутые на поверхность останки и направлялись к ближайшему магазину. Благо солнце на разъяснившемся небе миновало отметку одиннадцати часов дня.