Дмитрий Пригов - Монстры

Странный гротесково-страшноватый тик, поразивший известного петербургского философа, как говорили, да и сам он глухо намекал на то, был дан ему в компенсацию некоего отказа. Естественно, отказа метафизического. Говорят, в юности он был кем-то посещаем. Но кого, спросим мы, не посещали в те времена астрального бесчинства и беспокойства, оккультной несдержанности. И кого не посещали они сами? Профессор наведывался в разные экзотические, весьма удаленные географически и, по тогдашним транспортным обстоятельствам, не так уж легко и достижимые места. В каком-то ежемесячнике, помнится, была опубликована фотография молодого еще профессора в странном облачении и с огромным венком больших белых цветов вокруг шеи на фоне мало ведомых тогда в Европе буддийских сооружений. Общая обаятельная серость, разлитая по изображению, помимо естественного качества тогдашних фотографических средств, отражала тамошнюю перенасыщенность влагой всего окружения с несколько размытыми очертаниями предметов. Что-то ярко выраженного южно-экзотического колорита. Сказано было, что это Сиам. Какой-то удаленный и почти необитаемый остров, населяемый некими почти неземными существами. Ну, это можно принять на веру. В том же Сиаме, но уже в Бангкоке, на ступенях Золотого Храма Вечности, между многочисленных ослепительно белых ступ он провел одну из своих самых незапамятных ночей. На него снизошло нечто, о чем он всегда поминал глухими намеками.

– Ах это? – он тянул букву э – эээто.

Нехристианский облик страны, неоднозначная репутация самого профессора, странность обстоятельств и непонятность произошедшего оставляли свободу толкования от простого и ничем не подкрепленного сновидения до акта ослепительного явления в силе запредельной Тройственной сущности. Говорили, в женском обличье. Да кто говорит? Сам-то он именно что и не упоминал. Только посмеивался в ответ на подобные наивные прямые расспросы. Позже, судя по всякого рода обстоятельствам и явным переменам в жизни и предпочтениям профессора, многие предполагали, что сущность была и не столь уж Женственной. Но в данных сферах и на данном уровне половые и гендерные различия не столь уж и существенны. Они, скорее, акциденциальны. К тому же в пределах нового синкретизма подобная проблема вообще отпадала сама собой.

– Майя! Миражность реального мира! – резко и весело бросал профессор и весь, как бы даже нарочито, вызывающе на глазах вопрошавших быстро и энергично передергивался. – Волновые колебания, раздражающие наши несовершенные органы восприятия, имеющие совсем иную мощность и мерности разрешения, – переходил он уж на новейший модный научный язык, только-только начавший оперировать терминами и понятиями волновой и квантовой теорий. Иногда заливался детским безостановочным смехом со многими попутными передергиваниями, подпрыгиваниями, вскидываниями и поправлениями своего непонятного шутовского головного убора.

Такое вот случилось молодому тогда еще профессору марксистской политэкономии. Такие вот странности и нелепые смешения и совпадения.

Хотя зачем ездить далеко в неведомые страны? Много странных, незнамо во что облаченных существ запросто бродило и по улицам сумрачного и особенно податливого на то знаменитого водяного города с развешенными вдоль каналов, как для съемок, фантомными фасадами классических построек и сооружений. Лярвы разные. Порождения утонченной и проникающей сырости! Залезут в тебя и будут в самых неподобающих местах в неподобающее время и неподобающим образом высовываться, выкрикивая:

– Убери хуй изо рта, а то шепелявишь что-то! – и зальются страшным хрипловатым смехом. И ничего не поделаешь. Никто тебе в этом не подмога.

Иные же, приняв образ огромных облакоподобных существ, гонялись по ночам за студентами и чиновниками, стаскивая с них казенные и персональные шинели, надувая в уши всяческий туманный бред, отчего те бежали к Мойке топиться. Многих вытаскивали. Многие еще легко отделывались. Иных же поражали недуги дурные, темные, даже позорные, съедавшие потихоньку плоть и разум. Через некоторое время безнадежной борьбы и сожительства с ними оставались на месте бывших черт бледного и аристократического лица страшные черные провалы и зловонные пропасти, ведущие уж и неведомо куда. Всем памятна история одного светозарного философа, окончившего жизнь в полнейшем несознании и немом созерцании сияющих снежных вершин, входивших по вечерам в комнату его больничного приюта колючим холодом, анестезировавших чувствительность пораженной плоти и нашептывавших ему некие три загадочных знака. Но кто присутствовал при том? Кто приникал к тонким стенным переборкам его комнаты-палаты? Или легкой тенью следовал за ним к открытому во все стороны продуваемому балкону? Кто прятался за редкой колоннадой, всматриваясь в мгновенно промелькивающие хлопья тумана, принимавшие обличья странных и трудно идентифицируемых существ? Если кто и умудрялся притаиться в углубленных нишах желтого фасада классицистической постройки XVIII века, мог подсмотреть и другого великого мученика и страстного сочинителя. Тот, смиряясь до уровня ничего не ведающего и неразличающего существа, становился на четвереньки и диким лаем отгонял невидимых внешнему взгляду неких пепельных посланников, претендовавших на его жизнь, величие и самый дух. И ведь удавалось – отпугивал.