Дмитрий Пригов - Монстры

У Ивана Петровича что-то с легкими, хоть не курит и никогда не курил. Все время подкашливает и мокро отхаркивается. Он моего возраста, но выглядит полнейшим разобранным стариком. По отношению ко мне выдерживает эту удобную, внешне даже вроде бы слабоватую позу:

– Ну, как наши молодые дела? Баб треплешь? – и густо закашливается, вцепившись сухой, продавленной до синевы глубинных сухожилий рукой в спинку измазанной околоподъездной скамейки. Рука прямо как у древнего ящера – вцепилась и сама отцепиться не может. Он замечает мой взгляд, судорожным усилием другой руки отнимает ее и прячет за отворот помятого пиджака.

– Совсем плохо? – безразлично интересуюсь я.

– Нормально. Долго не протяну. Ренатку встречаешь? – и опять сотрясается кашлем, забывая о моем присутствии. Я жду, пока его отпустит, пока он покроется прохладной влагой успокоения. – Про меня не спрашивал?

– Так ведь он вас не знает.

– Действительно. А сестры? – издает смешок и снова безумно закашливается, вызывая у меня обильные слезы и першение в горле. Я тоже начинаю задыхаться. Иван Петрович и вовсе принимает ящеровидное обличье. А потом уж и неопределенное и неопределяемое. Я прихожу в себя, покрытый липким холодным потом. – Ну иди, иди. Все нормально, – хрипит он и сам первый направляется к подъезду.

С Машенькой посложнее будет. С тех пор я столько Машенек встречал! Все они тем или иным образом проявляли если не предпочтение, то определенную, легко замечаемую, прочитываемую склонность к воде – либо самозабвенно плавали и плескались, либо прямо-таки невозможно было их вытащить из ванны. А то просто любили пить чистую проточную воду. Часами просиживали над тихим неглубоким потоком, проносящим мимо них завивающиеся кольца и редкие крутящиеся листки местных плакучих деревьев. Иные же, сугубо городские, стояли под душем несколько раз на дню, подняв кверху заостренное личико, маленькими приоткрытыми ртами заглатывая отдельные забегающие со щек на губы тепловатые струи. По бледному лбу и щекам сбегали многочисленные потоки. Обрушивались на длинные прямые льняные волосы, опускавшиеся ниже пояса и касавшиеся белых упругих ягодиц, и по ногам убегали, исчезали в воронке бесшумного водостока. Собственно, в том нет ничего странного или непривычного для любой девушки. Особенно современной, городской. С малолетства приученной культурными родителями к правилам гигиены. Но они, Машеньки, как-то были особенно пристрастны к тому. Я не поминаю про тех, которые и вовсе – порешили с собой при помощи упоминаемой водной стихии. Таких немного. Вполне хватает просто подверженных воде и ее струям.

Пожалуй, достаточно наговорено.

Из окна, ровно наискосок, по влажному провисающему воздуху, ненадолго задерживаясь над серой Невой, словно чего-то ожидая от нее, взгляд медленно достигал размытых контуров смутного Зимнего. Буквально через мгновение-другое он уже мягкой консистенцией самого света вползал в высокую мрачную комнату. Мы сказали бы – залу, если бы она не была отмечена следами каждодневного кабинетного труда. Такая зала-кабинет. Нынче таких не сыщешь.

Стены в три-четыре человеческих роста, естественно, сплошь уставлены книгами. Впрочем, в высоту тогдашнего, невысокого, скромного и ладненького мужского роста. К примеру, хозяина кабинета. Книжные шкафы, уходящие высоко под потолок и теряющиеся в тамошнем сумраке и сумрачности. Но имеется в соответствии с этими пространственно-оперативными объемами и лестница темно-красного дерева. Даже две – невысокая, легко манипулируемая, ежедневная. И вторая – высокая, массивная, почти достигавшая декорированного несложной лепкой потолка. Обе того самого тяжелого красновато-темного дерева и на колесиках.

Одна стена комнаты почти полностью прорезана высокими новоготически-островерхими окнами. Однако, несмотря на их размер и изрядное количество, свет заливал только середину помещения, тусклым маревом пробиваясь к книжным стеллажам, залегая по углам уже плотной медленно пошевеливающейся потьмой. Климат такой. Географическое и даже, можно сказать, метафизическое расположение такое обитаемой северной столицы. Отворачиваясь от окна, минуты полторы, приходилось привыкать, чтобы снова различить корешки разнообразно тисненных и не в идеальном порядке распределенных по полкам бесчисленных томов.