Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

Вот так удача: людей на дороге немного.
По убегающей вниз веренице огней из другого
мира, поэт – сочетание ангела с пьяным —
мчит за провизией, спрятанной в доме стеклянном.

Хлюпает дождь, как уключина в лодке Харона.
Быстро темнеет, и улица, как макарона,
скользкая. Милая – дома. Глядит муз-tv и таится,
что ее жизнь, наконец-то, с моей, раздвоится.

Я в магазине. Природа меня не смущает.
Кто с Богом дружит, тому Бог всегда помогает…
Нынешний месяц – промозглый какой-то и серый,
болен, наверное, осенью или холерой.

Сыро. Январский снежок не скрипит под ногою,
в эту погоду не встретишься с Бабой-ягою,
что для чего-то всегда дуракам помогает.
Грустно до смерти, что нас в феврале ожидает.

Все предначертано. Скучно. И Некто бесстрастный
смотрит с пустющих небес, как по наледи грязной
прет на меня, трансформировав крылья в дрезину,
особь, которой дано пережить эту зиму.

Приближается осень. Листва начала осыпаться.
Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться.
Вспомнишь, как ты ушла, – проклинаешь
Денницу и Бога.
Хорошо еще, что грустных дней остается немного.

Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов,
и вести на прогулку собаку в Страну Пидарасов,
а, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды,
удивляясь, откуда повсюду такие уроды.

А потом одиночество грустную душу терзает,
будто кто-то театр, закрытый навек, подметает,
и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься,
словно «Отче» прошепчешь, и счастье
к тебе возвратится.

Лишь под вечер с тебя напряжение будто спадает,
и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает:
всякий занят собой, своим логовом потным и сра..м.
Только сон и мечты остаются с тобою, со странным.

Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою,
даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою,
с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает.
С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.

Как всегда, на дворе ни весна, ни лето.
Не хватает тепла, освещенья, цвета,
обонянья, собаки, любимой, друга,
самочувствия, нежности, денег, юга.

И сидишь в своей келье, вкушая старость,
словно ты – Полифем, и тебе осталось
лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены,
на богов, на тоску, тишину, на вены.

И волшебная палочка тоже где-то
за семьсот километров. В джинсы одета,
и прическа под мальчика. В камуфляже
таковом, что жена, не узнаешь даже.

И уже не играет особой роли,
что душа не желает кричать от боли,
с каждым днем равнодушнее к счастью, горю,
как речушка, – тем глуше, чем ближе к морю.

Мой черный Ангел! Спишь без задних ног!
Храпишь во сне, скулишь, бежишь куда-то…
О, если бы тебе во сне я мог
компанию составить. Вот когда-то
мы б сгрызли всех придурков на пути,
всю падаль бы сожрали на дороге
и всех бы сук оттрахали. И боги
собачьи нас бы превознесли. Прости,
что обижал, командовал тобою,
таскал тебя повсюду за собою,
удерживал от вдохновенных драк…
хоть по числу собачьих рваных ср..к
ты превзошел давно уже любого.
Поверь, дружок! Я чту тебя, как Бога,
И ведь порой наказываю строго,
тебя люблю я больше, чем весь мир!

Вот почему я не лечу к Иринке,
а покупаю у метро на рынке
лишь для тебя я курицу и сыр…

В вышине надо мною плывет журавлиным клином
искрометная туча – фантазия белой ночи.
Одуревшая за день, душа улетает к финнам.
Остальное влечет черный пес по кустам. Короче,

в этой дикой стране только ночи и ждешь, как дара
истонченному сердцу за дикость тупого сброда,
от которого вылечит только Гвадалахара,
но она далеко. А ублюдки – кругом. Свобода

уместилась в прогулке с клыкастым дружком. По полю
мы бежим, словно два новоявленных привиденья,
наподобие узников, вырвавшихся на волю
поглазеть на светящиеся растенья…

Нам бы в Мексику. Жить где-нибудь в предгорьях
по соседству с безлюдной полуденной красотою,
что одна лишь и помнит пред вечностью об изгоях,
позабытых в России, где будет зима. Зимою,