Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

Вскоре у мамы пропало молоко, и я стал три четверти года проводить в деревне. Моей кормилицей была коза, которая стаскивала с меня трусы, что мне очень не нравилось. В деревне со мной была бабушка.

Однажды мы пошли с ней в лес, и я увидел на дороге двух крупных овчарок.

– Ой, бабушка, собачки! – закричал я и рванулся к ним.

Бабушка, оцепенев, не двигалась с места. А волки – это была влюбленная парочка, – облизав меня с головы до ног, скрылись в чащобе.

Еще я хорошо помню, как мы собирали малину, которую я очень любил с молоком. Куст был огромный, и не видно было, кто собирает.

Оказалось, что с нами рядышком лакомится малиной медведь. Интересно было, как он лапой притягивал ветку ко рту и объедал ягоды. Так мы и ели малину вместе, пока он не ушел.

Самое интересное, как я, года в четыре, заблудился в лесу. Оставшись один, я и не пытался искать дорогу, а просто жил в лесу, питаясь ягодами и грибами. Нашли меня через неделю ночью лесорубы – под елочкой. Я мирно спал на корточках. Проснулся от горящих факелов.

Живя в деревне, я все время бегал с краюхой хлеба с медом. Как-то бабушка Маша, наша хозяйка, полезла в подполье за очередной порцией меда. А вылезти-то и не может – старенькая. Кричит:

– Помогите!

Я тяну ее за волосы и приговариваю:

– Помогаю, бабушка, помогаю…

Помню, как я сам стал удирать в лес. Однажды забрел на болото, в страшную чащу. Кругом там валялись поваленные деревья.

На них грелись маленькие черные змейки. Я сел на поваленное дерево, повесил змеек на себя, играл с ними, целовал их, после положил обратно и поплелся домой. Это были маленькие гадючки…

Еще помню, как в туманную сырую погоду стою на крыльце, и мне грустно-грустно. Помню, как мать тащит меня на спине четыре километра больного скарлатиной в больницу. Как я был весь в зеленке от ветрянки. Как однажды была страшная гроза, и все легли в комнате на пол. Я, естественно, тоже.

Вдруг в окошко влетела маленькая шаровая молния и поплыла прямо ко мне. Напротив моего лица она остановилась, словно смотрела мне в глаза, изучала чтото. После так же вылетела в окно.

Я никогда не был ни ребенком, ни взрослым. Я был особым. Но деревня – это счастливые слезы моего детства. Читать я научился едва ли не раньше, чем ходить. Был самостоятельным и упрямым. К шести годам я перечел несколько раз огромное количество русской и зарубежной классики – в доме была огромная библиотека. Хранилась она в высоких американских шкафах, которые открывались снизу вверх. Поскольку детсад я не посещал, то, сидя дома, по большей части один, слушал из черного репродуктора «Угадайку» и читал, читал, читал. Детские книжки я выучил наизусть, а заодно и всю поэзию, бывшую в доме. По причине самостоятельного чтения рыбку из сказки Пушкина я считал рыбакеей, мужичка – Сноготком и позволял себе поправлять Корнея Ивановича Чуковского, «И зубной поорошок» – вместо «порошка» непременно произносил я. Фразу «Вещуньина с похвал» я воспринимал, как неособо понятное «Вещуньина спохвал». Читая Дюма, я понимал, что Бонасье – это фамилия, Гжа – имя…

Имя Айртон я настойчиво читал Артойн и Буэнос-Айрес – Буэнос Арейс. Паганель у меня был Пага́нель (ударение на втором слоге). Пибоди у меня также характеризовался вторым слогом, как и Окленд. Из авторов я любил Маяковского, Чехова, Джека Лондона и Диккенса. Читая «Страдания юного Вертера», обливался слезами… Отсутствие отца я практически не замечал.

Правда, я чувствовал некоторую неприязнь теток и соседей по дому, что-то слегка презрительное, но меня это совсем уж сильно не огорчало. Однако, что я не такой, а безотцовщина, – я усвоил. Наш двор сплошь состоял из мелюзги и уголовников. Выйдешь во двор: тебе тут же предлагают:

– Стыкаться будешь?

– Буду, – всегда отвечал я.

Стыкался я с утра до вечера. До сего дня я сохранил любовь к драке. В нашем доме на третьем этаже жил Валера Жидков – взрослый, дебиловатый, наглый увалень. Как-то он мне сообщил:

– Дядя твой был говнюк, и ты таким же растешь.

– Дядя мой погиб на фронте, – отвечал я, – а ты, мразь, живешь.

С этими словами я подобрал с земли камень граммов на триста и угодил Валере точно в лоб. Он лег на месте.

Но не зря гласит русская поговорка: «Битому неймется».

Как-то Жидков решил меня таки изловить и отдубасить.

Видно, рожа долго болела и позор был нестерпимый.

А я как раз играл во что-то с Женей Коцаревым. Жидков и его зацепил заодно.

Вечером Женька пожаловался старшему брату, деревенскому богатырю и боксеру, которого во дворе прозвали – для моего ума это до сих пор непостижимо – Моцарт. Мы втроем пошли к Жидкову. Моцарт позвонил, Жидков открыл – и получил такой удар, от которого мамонт бы сдох. Глаз Валеры следующие полгода выглядел, как черная, в разводах, электролампочка, вольт на 150… вкрученная в загаженный электропатрон.