Филимон Сергеев - Орангутан и Ваучер (сборник)

– Вот так история!.. – удивленно воскликнул врач. – Что, он даже в дом не зашел?

– Нет… Я ему предложил чаю с медом, а он вместо ответа обнял меня, как брата родного, книги сунул и в розвальни махом. Я ему: «Михаил Васильевич, может, на ферму наведаемся, технику поглядим новую?» А он: «В Москву! В Москву ступай… разберись, что к чему… Мне-то она не нужна нынче…» А сам – лошадей стегать… и в лес дальше, в лес… на розвальнях. Только его и видели.

– В лес? – удивился врач.

– Ну да, в лес.

– Вот тебе и первый русский академик! Словно нашей цивилизации испугался. А обоз как же?

– Обоз при мне остался. Я его развернул кое-как, дорога узковата… и… на Москву…

– Дошли?

– Пока нет, товарищ врач. Сами понимаете, какое передвижение во снах. Ноги изо всех сил работают, а сам на месте стоишь…

– Постойте! Постойте! – врач радовался и удивлялся необычному сну. – С какими оценками вы школу окончили?

– Почти с отличием… Но не в этом дело…

– И вас никуда не рекомендовали?

– Рекомендовали… Бригадиром фермы.

– Нет-нет… я нее о том. Учиться дальше вас рекомендовали или нет?

– Рекомендовали. С условием, если обратно вернусь.

– Ну и что же?

– Хватит… Седьмой год здесь работаю. Учиться мне шибко хоца. Только не по направлению, а чтобы свобода в этом смысле, как у Ломоносова, была.

– Вот это по-нашему, по-русски! Варя? – врач позвал медсестру. – Тут к нам интересный человек пришел.

В кабинете появилась пышная светловолосая молодая женщина с добрым обветренным лицом.

– Что случилось, Семен Никитич?..

– Вот заболел парень… да не на шутку…

– Что у него?

– Школа позади у него, а ему учиться дальше «хоца». И не по направлению, а чтоб свобода у него в этом смысле была, как у Ломоносова… Правильно я говорю? – врач хитро подмигнул Никите. – Не ест, бедняга, не пьет… сон напрочь отсутствует… А если уснет, Ломоносов снится. Лечить будем или как?

Медсестра неторопливо оглядела Никиту и вдруг звонко засмеялась:

– В институт ему надо поступать, Семен Никитич!

– Верно, Варя, – подхватил ее врач. – Тебе, парень, в институт надо поступить – и все болезни пройдут.

Из поликлиники Никита вылетел на крыльях. Другая жизнь рисовалась ему.

Он понимал: нет родительских напутствий, нет рекомендаций, нет денег, но есть самое главное – доброе отношение людей, понимающих его.

…В поезде ехали пассажиры: кто в командировку, кто в гости, кто за длинным рублем. У каждого свои заботы, свои планы, радости и горести. Но среди них был юноша. Он не бегал каждый час в ресторан за пивом, не играл в карты, не спал напропалую от Архангельска до Москвы. Он лежал на плацкартной полке и жадно читал. Это был «мигрант» из Михреньги, деревенский парень с добродушной улыбкой, очень похожей на улыбку Михаила Васильевича Ломоносова.

С Василием Макаровичем Шукшиным я встречался много раз. В основном в те жестокие времена, когда его фильмы «Странные люди», «Ваш сын и брат», «Печки-лавочки» принимались на студии им. М. Горького по третьей или четвертой категории (самые низкие) с упреком в их малохудожественности и самодеятельной игре актеров. Но Шукшин не сдавался, продолжая работать над тем, без чего не представлял своей жизни.

Многие считают, что Шукшину надо было заниматься чем-то одним: либо литературой, либо кино. Может быть. Но с его любовью к российскому человеку он мог заниматься любым видом искусства и все равно остался бы Шукшиным. В нем душа России была, пусть голодной России, но зато честной, верующей в сострадание, в совесть людскую. Сначала я понял это из его рассказов, а потом – когда встретился с ним на киностудии.

Судя по всему, он терпеть не мог наглости, самодовольства, хотя и был горячим, темпераментным.

– Пойдём от них куда-нибудь… на чердак, что ли, – мрачно процедил он, узнав, что я тоже пишу и родом с Севера.

«От кого – от них»? – подумал я тогда. Ведь на лестничной клетке рядом с ним резвились и рассказывали друг другу анекдоты самые популярные артисты советского кино, и для кого-то было бы большой честью находиться среди них или хотя бы наблюдать за ними вблизи. Но он потянул меня своим жестким взглядом куда-то наверх, к чердаку, на этаж выше тонстудии, где озвучивался фильм «Комиссар».

Здесь мы скрылись от глаз людских, но вдруг оказались в такой чердачной грязи, что он не выдержал и выругался.

Наверху лестничной клетки и в самом деле было не то что неуютно, а просто скверно. Откуда-то от угла, где стояли пустые бутылки из-под вина, смрадно тянуло скисшей бормотухой и тухлыми яйцами. На площадке валялись предметы, явно не походившие на реквизит киностудии: истоптанные бутерброды, окурки, рваные чулки, губная помада.