Юлия Мамочева - Виршалаим

Твой обзор занавешен солнечною соломой.
Коль дышать губами, то полдень совсем солёный.
Голым задом в песке – и прохладно, и зыбко, и гордо,
Если это «июль-жара-а-тебе-три-года».

Ты, усердный зодчий, мерцающ и липок от моря.
Мама шепчет: «Пойдём! Ну пойдём, я тебя отмою!»
Братья тянут купаться, дескать, «иначе вспотеем».
Вкруг тебя – причитанья неистовой кутерьмою:
«Да бросай свою кучу!» – ты для всего потерян.

«Да бросай свою кучу!» – кричишь, что не куча, а – терем,
И, мешая сломать, заслоняешь собственным телом.

…Нынче снова – июль. Куда от него деваться?
Между этим и тем таких пролегло – двадцать.
Снова полдень сквозь губы – солёный, густой и пекучий;
По асфальту солнце разбросано тёплым сеном.

Только что ни построишь в остервененье усердном —
Позволяешь другим топтать, называя кучей.

Ты любую напасть встречала нелепым восторгом,
Рассыпаясь в хрустальные звёзды смехом высоким.
Мёртвый разве что не был напуган таким радушьем:
Ты любую напасть приключеньем звала грядущим.

Люд в конце концов расписался в твоём безумье:
Дал с десяток имён, и все – вопреки цензуре;
Ты смеялась, смеялась – искренно, звонко и люто…
А потом наступила война – да на горло люду.

Город с голоду мрёт – а тебя хоть пытай, хоть вешай:
По бескровным улицам тёплою ходишь да свежей.
На одной из таких-то пустынных усталых улиц
Мы с тобою в ночи под нещадной бомбёжкой столкнулись.

Мне б бежать, да внезапно словно окаменела;
Обняла ты меня и велела смотреть в небо.
Лишь наполнилась жаром грудь моя, прежде пустая,
Стала стаею птичьей шальных самолётов стая.

Цвёл в груди моей жар, и был он благоговеен;
Ты сказала, что видим мы только то, во что верим.
И сокрылось былое под розовой дрожью восторга,
Ибо вырвалось солнце из чёрной тюрьмы востока.

О коммунальный ад в четыре комнаты!
Лежу в одной и вижу, разомлев,
Свой Питер, словно бабочка, приколотый
Иглой Адмиралтейскою – к земле.

За стенкой – гвалт, из кухни пахнет рыбою,
Но (к счастью) все, закрыв глаза, – слепцы.
Так вижу Питер – жизнь трепетнокрылую
В густом тумане радужной пыльцы.

Так он – во мне: во мне, подобно вирусу,
За сотни вёрст приколотый к земле,
Ведь знаю, что однажды в небо вырвется
Из-под иглы – со мною на крыле.

На площади – шторм: нас – тысячи, мы – одно
народное море, зовущееся братством.
Мы в сердце России, что красным раскалено, —
её былинная мощь, многоокий разум.

Вширь хлынем из сердца, парад завершится едва, —
по венам страны, по дорожью и бездорожью.
Мы – Родины кровь, и покуда со всею дрожью,
Со всем исступленьем бушуем – она жива.

И будет жива, и будет чужих сильней
Отечеств, пока над Москвою знамёна полощут,
Пока не людей, но народа хватает в ней
На Красную площадь – хотя бы на Красную площадь.

Первый листик зелёный – конечно, немножечко лето,
Даже если до лета – шагать и шагать ещё.
Первый листик зелёный – конечно, немножечко лето;
Ты вдыхаешь его и превращаешься в флейту —
В городскую симфонию вносишь свою лепту:
Говоришь – бесконечно, бессмысленно, горячо.

Это слышит кошка, облезлая рыжая скрипка,
И подкрадывается, и трётся о твой сапог.
Ты уже поёшь и уже не умеешь – скрытно:
Так рожденья восторг изливает младенец криком,
Так впадают пятницы в ясное детство суббот.

Нагибаешься, гладишь кошку по солнечным перьям
И уходишь в такое, чего не предугадать,
И поёшь – про себя и про то, что ещё не пели.
Перезимовали, перевеснуем, пере…
За спиною твоею листик трепещет первый,
Он, ты знаешь, – конечно, немножечко благодать.

Тот рассвет был рыжим, как ты, а ты – как рассвет,
Но рыжéе обоих было твоё «Привет!
Коль мы оба в Москве – значит, почти в родстве…
Погуляем? Хотя бы денёчек, хотя бы век!..»

От зари до зари – это целое «навсегда»,
Если вдруг родиться – вместе, в марте и на день…
О, метро! Уходим всё глубже в планету – и нате:
«Не целуйтесь на эскалаторе, господа!»