Юлия Мамочева - Виршалаим

Я на кончиках пальцев порою
по небу хожу не спеша,
и холодной лазурной корою
целует оно каждый шаг.

А когда невзначай оступаюсь —
лёд трещит о том, что не глух,
и со сладкою болью палец
в голубую ныряет глубь,

окровавивши грани проруби.
Эту кровь в заре узнаёт
всяк, кто сам так гулять пробовал
и небесный ломал лёд.

Кто по небу бродил пальчиками,
на руках бродил, чуть дыша;
всяк, чей неосторожный шаг
тёплой кровью лазурь пачкал.

Утром синь – и в моих отпечатках:
для того – не хожу в перчатках.

Предпочесть перчатки страданью?
Нет, по небу – лишь босиком.
Я однажды его ударю:
постучусь в него кулаком.

Вижу это спокойно и трезво,
смерти нет мне как таковой:
небо чуть посильнее треснет,
и нырну в него вниз головой.

Всё глубже во мне, всё мраморнее, всё мертвеннее
Твой бьющийся голос некогда ближнего ангела;
Всё проще лица причудливая геометрия,
Всё площе – души твоей голубая алгебра.

Бледнеешь, помнясь: не занимать подлости
Судьбе, которая нас с декабря не сталкивала!..
Но тем лишь я жив, что добрым во мне ты помыслом,
И тем лишь я храм, что во мне ты – святою статуей.

А время идёт – как и я, всё сильней прихрамывая;
Всё глубже, всё глуше памяти заросли наглые…
Как скоро разрушатся бренные стены храмовые!
Как скоро из мрамора в вечность вырвутся ангелы!..

На плечи давит счастье жаркое
Июльской сонной синевой,
И я ношý, ногами шаркая,
По тесным улицам его.

Ношý, румяно-неуклюжая,
Сквозь полдень, мутный, как плевок,
А мне навстречу церковь в кружеве
Со старой площадью плывёт.

У ней в ногах гнездятся нищие,
Чья речь смугла, как карамель.
Чем ближе к церкви я – тем ниже я,
Тем городу её родней,

Что пёстрым звоном, как молитвою,
Меня объяв, ко мне приник…
И я кусаю сливу липкую,
И сок течёт за воротник,

И счастье плечи давит, Господи.
Его нося, как балахон,
Дышу я волей Таррагонскою [1]
В московском феврале глухом.

Коль пальцы мои из бумаги умеют корабль,
Дворец из песка
И даже волка из глины —
То отчего тебя не могут касаться?

Коль в силах губы мои облака – на стёкла
И – голосом – в небо,
Смешанным с синим воем —
Что ж на тебе поцелуем не ставят пробы?

Корабль – в звёзды по звуковолнам, как храбрый;
Дворец пускай
Стекленеет неумолимо,
Чтоб запотеть и ему от облачной сальсы

И, уподобившись небу, прийти к истоку.
Бескрайнею негой
Вдруг обожжён поневоле,
Глиняный волк в твой обратится профиль.

Островом в пустоте – мой постыдный пост;
Плавлю колени лбом, не меняя позы,
Ибо это, конечно, единственный способ
Ждать твоего прихода, как старый пёс,

Ждать твоего прихода, как старая мебель,
Ждать твоего прихода – и не роптать,
Даром, что зуд, прорастающий из хребта, —
Если не мох, то полночь, по крайней мере.

Зуд расползается вширь – да по всей спине:
Полночь – не он, но неоновый глаз полнолунья.
Истово взвыв, пустоту покидаю гнилую
Звонным скачком в небосвод, что распахнут мне.

Звонный скачок – ослепительная полоса,
Коли – да им! – по дуге распороть небеса
До высоты, там же стать, накалившись хордой…
Кто осудил меня ждать твоего прихода
Вечно: то псом, то звездою Большого Пса?..

До сих пор не решила, как называть тебя:
То – морозец ты, то – лиловый на вкус тимьян;
Лишь вчера – календарь с единичкой марта в кружкé,
А теперь – голос мамы: голос, который – Ташкент.

Средь твоих проявлений мечусь, средь твоих имён:
Тесный запах вокзала; просахаренный лимон;
Вязь на липких ступнях, вдруг познавших газон босиком;
Полусон, акварельным напитанный сквозняком.

Ты и месяц, и – в лужице – серп его двойника:
Вечно жив и со мной, а кто – не пойму никак.
Потому милый отблеск то в этом, то в том ловлю,
Что всё время – разное больше всего люблю.