Юлия Мамочева - Виршалаим

Я к нему подойду и поглажу по стенке, а после,
Может, с первого раза с коварным справлюсь замком.
Дом же тявкнет входною дверью – скрипуче, по-пёсьи —
И теплом подъезда лизнёт, точно языком.

Далью вижу Тверскую,
небо – бессмысленной далью.
Я по тебе не тоскую,
я по тебе – голодаю.

Сытые стонут красивей,
только смешон их лепет
тем, что хоть раз просили
шёпотом – хлеба.

Выла б другая, падчерицей
с сáмой судьбою сладясь.
Мне по тебе не плачется:
мне без тебя – слабость,

тошное словокружение,
тошный бессмысленный город…

Это даже уже не
голод.

В том году мы с тобой расставались иными, иными —
на безбрежный миг.
Ты вернулась, мой друг. Я гляжу на тебя, но ныне
вижу mon amie.

Вот глаза твои, голос – зелёный, ещё не женский:
говоришь, говоришь
и хохочешь по-русски. Но в каждом внезапном жесте,
в каждом вздохе – Париж.

Он запал тебе в душу звёздочкой, сахарным семенем
и разросся в ней.
И болеешь ты им на родимом своём Севере:
кровью русской в висках ночная гудит Сена,
полная огней.

Ты вернёшься туда. Улетишь – неминуемо так же,
как на свет – мотыли.
В нём сама разрастёшься, в Париже, ведь ты – не Наташа:
ты теперь – Натали.

Но прошу тебя, как ещё ни о чём не просила:
отхлебнув бордо,
хохочи, как в России! И там хохочи Россией
над любой бедой.

Тут, за окном, куролесит рябая вьюга.
Я залезаю в постель, забиваюсь в угол
И одеялом кроюсь, как шалашом.

Чтобы не пахло ночью – глухо и слепо,
Нужно шептать стихи, припасённые с лета,
Думать о чём-то радостном и большом.

Я и шепчу молитву свою потайную,
И по паркету буковки – врассыпную
Крохотных пяток бесчисленным топотком.

Я и шепчу о чём-то отчаянно-вечном —
И суетятся чудесные человечки:
Каждый мерцает тоненьким голоском.

Наворожённое, новорождённое племя!..
Всё спокойней становится, всё теплее:
Звёздную пляску вижу из шалаша!..

Нет ни рябой каморки, ни вьюжной жути —
Только июльская темень в искристом кунжуте,
Только что-то огромное, как душа.

Был мне день не день – синий, спелый сон:
Я не то что знала Любовь в лицо —
А её называла по имени.
Целовала в уста, целовала в уста
Ту, что словом резка, кожей – береста,
Ту, в очах у какой – по Ильменю.

Рыбкой, помню, молчит – люблю робкую,
Прикоснётся чуть – вся нутром горю:
Ни щита от неё, ни козыря.
Прилетит – ускользнёт: дюже вольная;
А глаза-то знай плещут волнами —
Два смешливых, раскосых озера.

Где искать тебя? Как в бреду, теперь,
Где б ни зиждилась ты – ведь пойду ж к тебе,
Только чаем там напои меня!..
Скажешь: под откос – покачусь колесом!..

Не хочу, да помню тебя в лицо
И кляну, как в плену, – всё по имени.

На земле и теперь чудесные есть леса,
Изумрудною сутью безмолвные, как Шервуд.
Над такими небо не смеет нахмурить лица,
Ибо те, кто светлее, в этих лесах живут:

Бездна эльфов. Коль спят – лес не знает, что населён;
Но едва затрепещут крылышково, голышом —
Рассыпается звонница в чащах пестреть хрусталём,
И внутри чащобам – щекотно и хорошо,

И внутри им жарко тысячью голосов…
И смакует томно в каждой тогда ворожбу тишь
Изумрудная. Я – один из таких лесов:
Ты, меня целуя, эльфов моих будишь.

Самым ядром утробно Земля гудит,
Брызжа глазами морей, сотрясаясь сушей.
Ты, человек, по её идущий груди, —
Сквозь асфальт, сквозь время подошвами слушай!

Дерево, слушай корнями! Небо – собой!..
По ним, до поры поникшим в неё имярекам,
Воет Земля – извывает глубью слепой
Этот реквием!..

По ним – поминутно немея, как пономарь,
Скорби вторя, как дьякону, – по-нехитрому!..
Слушай, Вселенная! Слушай и понимай:
Служит Земля панихиду. Ой, панихиду!..

По ним, войной осуждённым – не постареть,
Пленникам вечным неполных своих двадцати!
Слушай, солнце нынешнего столетия,
О тех, кто ковал твоё право – взойти!..