Юлия Мамочева - Виршалаим

И
всех муз
захотелось тебе —
в музорку:
даже жену.

Шар земной захотелось руками голыми
ободрать.
А себя на виду оставить до голени
от бедра:

то, что ниже,
чтобы ушло в землю,
то, что выше, —
в зарю.
Смотришь и шепчешь: «Я этим-то алым зельем
всё небо залью!»

Сладенько шепчешь,
уже потихоньку врастая
в зорьку челом:
«Будем лишь я,
да земля,
да ты, красота, и
сверх – ничего».

Потеплело в Москве, в декабре и даже – во мне;
И асфальт прослезился лужами, сердце – стихами.
Небосвод белёс и спокоен: волна к волне,
Словно утреннее молоко в запотевшем стакане.

Я вдыхаю ртом
его сладковатый вкус —
И становится в лёгких светло, и сердце заходится,
Оттого что со мной поделился малыш Иисус
Молоком, налитым ему рукой Богородицы.

Всё вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю – никак не напьюсь;
Под ногами – слёзы: растаял по стольному граду снег.
Потеплело – во мне. Наверное, это – плюс
На куполе храма, который – честнейший градусник.

Чуть поднялась ты – и сразу пророкам неймётся:
слава-де будет сказкой, а гибель – скотской.
И начинаешь верить, что ты – Моцарт,
и искать принимаешься новые сходства.

Раз – и сквер уже не от слова «скверна»,
два – и жизнь прекрасна, хоть и рискованна…

Моцарта принял этот мир внутривенно,
а тебя принимает – внутримосковно.

Это просто закон, понимаешь? Таись – не таись,
А проклюнется истина
всё ж из тебя шилом.
По твоим словам, ты истовый атеист —
Серебро их на деле оказывается фальшивым:

Заболела мама – и в животе дебоширом
Заметалось душное нечто, к Аллахам, Шивам
И каким-то Христам обращая хрипатый визг.

Сам лежишь – навзничь, взор в потолок воткнув,
Сквозь картон стены пробивается мамин кашель;
И молитвой ты давишься, как ненавистной кашей,
Потому что все мысли сгустились в неё в одну.

И, в постели сев, словами блюёшь от бессилия,
При котором взывать-то уже неважно – к кому…
Шепчешь яростно, красно: «Чёрт подери, спаси её!..» —
И не знаешь, что этот шёпот – сродни псалму.

Оборванец-снег на вечернем распят перекрёстке —
В лужах весь: они —
как растерзанный в клочья деним;
Исхудалая плоть грязна и бледней извёстки…
Фонари хохочут жёлто и густо над ним.

У распятого нынче последняя ночь в запасе;
Чую, дышит ещё – вопреки декабрьской весне;
Хоть вбивает без устали гвозди в его запястья
Обезумевший дождь – чую, дышит пока что снег.

Но всё тоньше плоть: под бледной истоптанной кожей
На глазах бордюрами
проступают мослы.
Наготу прикрывают лужи дрянной рогожей;
Оборванец распят посреди нарядной Москвы.

Посреди Москвы, рыдающей, словно Лондон,
Подыхает; останется от бедолаги к утру
Только мокрое место, что было ему – лобным,
Да бордюров мослы, раскиданные по двору.

Но наступит день. И смех фонарей погаснет.
И осмеянный ими – молчание их осмеёт,
Снизойдя с небес после постыдной казни.

Этим днём будет солнце. Мороз. Январь. Новый год.

Жаркий день подытожен
тучей над лётным полем.
Рейс – не один – отложен,
зал ожиданья полон.
Будто нарочно кем-то
в нём посажена рядом
девочка из Ташкента
с мальчиком из Ленинграда.

О, святая спонтанность:
раз – и странно обоим;
пара сердец заметалась
светлым, трезвонным боем:
ибо рука в руке-то,
ибо с первого взгляда
что-то меж той, из Ташкента, —
и этим, из Ленинграда.

Осень любовью настанет
пару недель спустя.
С невских, гранитных – стаей
письма на юг полетят,
чтоб меж ответов – поверьте —
мальчик метался в бессоннице,
а разрывая конвертик —
каждый новый конвертик,
посланный ею конвертик! —
вдыхал ташкентское солнце!..

Знал бы: зима рваным рейсом
с девочкою принёсется
и Ленинград согреется
зеленоглазым солнцем.
Знал бы, что дальше – годы:
много волшебно-веских;
вместе – в северном, гордом,
на гранитных, на невских!..
Вместе останутся (ради
пламени в каждом сосуде)
и тогда в Ленинграде,
когда Ленинграда не будет;